Елена Сазанович - Всё хоккей

– Потому что это касается лично вас. А те люди, родные, у кого погиб самый близкий им человек, как им жить дальше и что делать? Закрыть глаза и позволить гению и дальше совершать гениальные открытия?

– А вот это уже не наше дело, – Галя опустила глаза и вздохнула. – Это уже дело самого гения. Он сам должен все решить. И если он действительно гений, он поступит по совести. Вы, похоже, уже все для себя решили и с собой разобрались. Но я говорю за себя. Сегодня я готова простить все подлости и низости, и просчеты, и трагичные ошибки всех на свете врачей за одну, единственную жизнь моего ребенка.

Она тихо, плавно, как балерина приблизилась к профессору Маслову. Осторожно взяла его толстую руку и едва прикоснулась к ней губами.

– Спасибо.

Взяла маленькую сумочку, набросила короткий плащик, надела миниатюрные туфельки и бесшумно закрыла за собой дверь.

Профессор Маслов неподвижным взглядом смотрел на закрытую дверь. Словно эту дверь эта хрупкая, как статуэтка женщина закрыла не за собой, а за ним.

– Она вам очень нравится? – спросил я, хотя вряд ли имел право на этот вопрос.

– Это уже не имеет никакого значения.

– Но спор она-таки разрешила. И я больше не хочу копаться ни в вашей жизни, ни в вашем прошлом. Я понял одно, выйди я сейчас на улицу и спроси у всех больных и их родственников: хотели ли бы они видеть вас за решеткой или за операционным столом? они ответят в один голос одно. И ответ мы с вами знаем. Хорошо. Если они меня еще не отлупят за этот глупый, никчемный, провокационный вопрос. Вы великий врач, и никто это не оспаривает, более того вы спасли десятки жизней!

– Кроме одной. Такой маленькой хрупкой, может не такой уж и нужной. Но кто знает, какая жизнь нужна или нет? И простил себя за это.

Мы словно поменялись местами. Мне почему-то так хотелось его оправдать, словно в который раз я оправдывал себя. А ему так хотелось, чтобы его обвиняли, словно он об этом давно мечтал, но не признавался даже себе.

– Они хотели бы меня видеть меня за решеткой или за операционным столом?

– За операционным столом, – честно ответил я. – Но вы при этом видели себя за решеткой. И, по-видимому, не один раз. Вы делали операцию за решеткой, утро встречали за решеткой, провожали день, любили, не любили, радовались, огорчались, все – за решеткой. Вы не были свободны. Хотя не признавались в этом даже себе. Вы словно жили другой жизнью, которую у кого-то украли. А ваша, истинная жизнь, проходила мимо вас, за решеткой. Чтобы вы ни делали, а словно отбывали срок.

– Все мы на этой земле отбываем временный срок, – усмехнулся профессор Маслов. – Просто мне этот срок дался гораздо легче, уютнее и беспечнее, чем остальным. И я всегда себя мог оправдать. Своими действиями, а не словами. И не бессмысленными муками совести по ночам.

– Знаете, после разговора с этой женщиной… В общем я все понял. Вы давно себя оправдали. Даже если бы не было других операций, а только эта, только эта одна спасенная жизнь – ее сына… В общем, вы выиграли этот спор… Это даже не спор, вы выиграли эту идею. И я был тысячу раз не прав. Мы всегда ищем виновных в чужой смерти. Как-то легче, что ли оставаться жить с мыслью, что есть виновные. Даже в естественной смерти. Даже в смерти близких. Мы дотошно рассматриваем свои слова, поступки, мысли, всю ту боль, которую причинили. И обязательно находим. И виним себя. И упрямо доказываем себе, что если бы не мы… еще кто-то мог бы жить. Но я не думаю, что это так. Искать виновных в смерти – отрицать саму жизнь. Мы пришли на землю для испытаний. Испытания проводятся на каждом из нас. Нас испытывает судьба, и мы в той же степени испытываем ее.

– Странно, – Маслов разлил еще виски, и мы выпили. – Вы пришли, чтобы судить меня, и я так хотел оправдаться. Теперь вы оправдываете меня, а я… Я хочу, чтобы меня судили. Ведь я не выдержал тех испытаний, о которых вы говорили. И считал, еще недавно считал, что жить с мыслью о том, что сделал что-то ужасное, вполне возможно. И, кстати, жил. Неплохо жил.

– Вы не жили с этой мыслью. Эта мысль была уничтожена путем научного эксперимента. Вы забыли, что случилось тогда, в ту ночь, когда разбилась машина. Над вами просто проводился опыт. А если бы не проводился? Я уверен, что вы поступили бы иначе.

– Черт побери! – Маслов стукнул кулаком по столу, и стаканы задребезжали. Его всегда румяное лицо стало неестественно бледным. Он устало прикрыл глаза и сделал глубокий вдох. – Я сам согласился на этот опыт, понимаете, сам! Не ради великой цели, не ради науки, не ради спасения пациентов! Все гораздо проще! Я добровольно подверг свою жизнь эксперименту, чтобы сохранить свою жизнь! Проще говоря, спасти шкуру! Я был в отчаянии! В ту ночь… Я очень любил Женю, но я сказал, что не люблю! Понимаете, это была бессмысленная любовь! Я никогда бы не посмел бросить семью, только потому, что всю жизнь считал себя порядочным человеком. И я не мог перечеркнуть свою порядочную, безупречную жизнь, ради любви. Я не из тех храбрецов, которые ради любви способны на все. Для меня гораздо дороже… даже не репутация, а свое, свое же мнение о себе, и свое к себе уважение. Видите, как просто. Порядочности у меня хватило на тайную любовь. И потом, так же считая, что делаю все верно, по законам, я решил эту любовь разорвать! К тому же я нашел для себя тысячи оправданий, и даже подготовил тылы! Ведь у нее был парень! И я подозреваю, что именно она его и любила по-настоящему! А я… Я был слишком на него не похож, чтобы она не смогла мной не увлечься. Вот так я себя и оправдал. Мы забудем друг друга. Я уже тосковал о семье. А она… она так молода и импульсивна, и этот задиристый мальчишка обязательно сделает ее счастливой! Черт побери, ведь так и должно было быть! По всем законам логики!