Лев Куклин: Красота земная

Епифанцеву встречалось ранее выражение «безмотивное преступление», при котором сотрудники уголовного розыска разводили руками. Должно быть, ему было бы легче, если бы картины украли. Тогда была бы надежда, что они где-то есть, существуют, что на них хоть кто-то смотрит… Сейчас такой надежды не было. Бессмысленность и дебильность содеянного так потрясли старого художника, что от бессильной ярости, а главное – от осознания этого собственного бессилия и непоправимости происшедшего, Епифанцев упав в обморок на загаженный, обгоревший пол своей мастерской. Нашли его только к вечеру и снова увезли в больницу, на этот раз с тяжелым нервным расстройством…

Придя в себя, он уже не находил больше сил вернуться в опохабленную мастерскую.

Вот тогда впервые и остался Епифанцев зимовать в Клепнёве. Один. Топил печку, варил в чугунке картошку в мундире, сидел над лункой на Санькином ручье, дергая жадных и голодных окунишек. А весной – следил, как набухает и темнеет лед на Волге, как отогревается земля, сам незаметно отогревался…

В первых ростках свежей травы, в клейких березовых почках, в гортанных криках грачей, вернувшихся в свои гнезда, во всем была независимая от человеческого горя свежесть и сила.

Небольшой пенсии Епифанцеву хватало на краски и хлеб – именно в такой последовательности! – картины порой покупали, особенно после того, как во Франции вышла о нем неожиданная и богатая монография.

Иногда вечерами он, надев очки, словно бы тайком от самого себя пролистывал свою собственную жизнь, качал головой и улыбался…

…Образцом Художника – именно так, только с большой буквы он даже мысленно называл свой идеал – был для него Иванов.

На свидание, вернее – на поклонение к ивановскому «Явлению Христа народу» он отправлялся неукоснительно каждый год, в одно и то же время, в марте, когда воздух над московскими двориками становился влажным, солнечным и бесконечным. Его, как перелетную птицу, тянуло на простор, к работе, он садился в «Красную стрелу» и утром был уже в Русском музее в Ленинграде. Он надевал свой лучший костюм и белую сорочку с галстуком, как на официальные церемонии, и брал с собой складной брезентовый стульчик – из тех хлипких и неудобных сооружений, которыми, за неимением лучших, пользовались туристы и рыболовы – и проводил в зале, стоя и сидя перед разными холстами, несколько часов. Само собой разумеется, он появлялся в выходные дни, когда музей был закрыт для экскурсантов, и не любил, чтоб ему мешали. Работники музея – от директора до дежурных старушек – знали об этом его чудачестве, старались оставить его одного, не отвлекать художника в его паломнической сосредоточенности, хоть про себя и безобидно посмеивались.

Пожалуй, только под закат своей жизни он понял, постиг, что его как профессионала, поражала не столько сама картина, как конечный гениальный результат, сколько то чудовищное количество промежуточной черновой работы, подготовительных этюдов, выполненных с блеском и в полную силу.

Сам он тоже работал регулярно, много и независимо от модных течений. Больше всего Епифанцев любил писать портреты. Люди, которых он рисовал, для художника были далеко не простыми моделями, но холсты он называл просто, даже, как он потом догадался, – вызывающе просто: «Дядя Вася», «Плотник Захар», «Печник», «Дуняшка»… На последней своей персональной выставке в Академии он показал почти двести таких портретов, и – по примеру своего великого Учителя – только три итоговых крупных работы: «Сельская сходка», «Праздник урожая» и «Свадьба».

Искусствоведы и братцы-художнички дружно пожимали плечами, но когда его выдвинули на Государственную премию и он ее получил – с кислыми лицами ошибившихся пророков поспешили принести ему поздравления. В центральной печати какой-то критик, фамилии которого он не запомнил, назвал его галерею сельских типов «художническим осмыслением проявления заботы партии о насущных проблемах Нечерноземья…»

Госпремии, слава богу, хватило потом на дом и кое-что еще оставалось на черный день. Маша слабеющим голосом успела его поздравить. И самый черный день остался уже позади…

Дом, который он купил, был обычной деревенской избой из дерева звонкого, но посеревшего от старости. Наличники щедро изукрашивала кружевная резьба сельского умельца, а в затейливой вязи над окном светелки виднелась дата постройки: «1913».

Длинная и большая изба, где под одной связью состояли хлев, сарай и сеновал, – была типичной для ярославщины. Только в последние годы перекрытая шифером, а раньше стоявшая под дранью, возвышалась она на некрутом угоре между волжским берегом и Санькиным ручьем, впадавшим в Волгу неподалеку.