Владислав Дорофеев - Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

И всего только через долю секунды становились бабочками, маленькими черно-белыми бабочками, которые перепархивали между Ниной и Ниной, между дочерью Ниной и дочерью Нины, между дочерью Нины и дочерью Ниной, между Ниной и горем, туда и обратно, туда и назад; крылья были так нежны, что воздух, сквозь который прорывались невесомые создания, казался грубым наждаком, поэтому при каждом взмахе крылышек, раздавалось почти неслышное шуршание, или еле чуткое журчание слез меж ресниц. Бабочки напоминали больше небрежный рисунок тушью пером на стекле.

Часы шли за часами. Слезы не заканчивались. Нина плакала. Она уже не только ослепла, она оглохла от плача. Она уже не понимала своей прошлой жизни, своего настоящего дня не ведала, и страшилась будущего, в которое перестала верить.

Она плакала сидя, она плакала стоя, плача, ходила по комнате, затем легла на спину, уже началась ночь, пространство сгустилось до тесноты душевной, от чего слезы усилились, и в темноте мерцали, как светляки, прежде чем превращались в шуршащих бабочек, неведомых и нестрашных, но летающих между выбором и свободой от выбора. Спать не хотелось. Плач все пересилил. Снова день, в котором ничего не изменилось, вновь ночь, которую она проплакала, давясь в подушку, мокрую от слез, как губка. Нина стала забывать, что она когда-то не плакала вовсе, что были в ее жизни пересохшие дни и недели. Слезы превратились в естественное состояние, в неразрывную и непременную часть ее сущности.

И это уже третий день. Нина плакала день за днем. Ей было от чего плакать. Ей нужно было выплакать всю боль, горечь, обиды и грехи, накопленные ее многочисленными предками, часто парадоксально непоследовательными, сумбурно эгоистичными, подлыми, примитивными, монстрами в образе человеческом. Она должна плакать, чтобы выплакать все горе, накопившееся в ее семье, за долгие десятилетия неправильной жизни, больной и истошной жизни. Наверное, это были слезы покаяния за всех и за все. Но одних слез мало. Нужны дела покаянные. Но что это такое Нина не понимала, а потому продолжала плакать.

Она плакала, не подвывая, не всхлипывая, она плакала молча. Совсем молча. Ни звука не раздавалось в комнате. Этот плач был молчалив, словно под весенним солнцем снег, беспощадно и неотвратимо уничтожаемый.

Лишь в какой-то момент слезы начали пахнуть. Впрочем, это был не запах слез. Это был запах тления. Под действием слез начала растворяться кожа вокруг глаз, еще чуть и сойдет совсем уже тонкая прослойка из кожи и мышц, закрывающая глазницы черепа. Но мысли в голову не шли. Нина не знала – что ей делать дальше, как жить, а потому продолжала плакать от стыда и жалости, от ярости и скорби, от боли и покаяния.

Новый день. Каким он будет. В скорби встречает новый день Нина. Вот уже и не слезы текут из глаза, а кровь. Слез больше нет, слезные железы растворились, исчезли, вытекли, а плакать хочется; и кровь ее потекла по другому руслу, к глазам.

Потому что слез стало так много, и они были такими вонючими, от пропитавшего их запаха прошлого, что хоть беги. Кровавые слезы окрасили мир в красный свет. Надежды больше нет. Впереди лишь смерть. Так бывает, что покаяние иногда кончается смертью, если смерть – это последнее и единственное средство, возможность или действие, способное привести к искуплению и прощению.

Нина умирает. Потому что трагедия одиночества не заканчивается никогда, даже после нечаянного или сознательного поглупения.

И глаза ее вспыхнули в последний раз и растаяли как свечи от надмирного внутреннего сияния. Через Нину принял Господь покаяние двух предшествующих ее жизни родов по отцовской и материнской линиям.

Удивительная улыбка ее озарила напоследок ее лицо, высушив мгновенно слезы. Ведь она умела так улыбаться, что вот-вот казалось сама провалится в собственную улыбку.

Или так она и ушла?

И все?

Мы о многом говорили, я ей многое успел сказать. Мы о многом не говорили, я ей многое не успел сказать.

Я хотел ей рассказать об искусстве. О том, что искусство – это самый широкий, самый объемный вид человеческого творчества. О том, что нет ничего иного в искусстве, кроме человека, одного-единственного человека, кроме отношений этого единственного человека с миром, собой и другими людьми, Богом. И никогда в искусстве ничего не было иного. Ни в те времена, ни в эти и ни в какие иные. И других каких-то задач искусство не решает и не способно решать по природе своей. Смысл, назначение и содержание искусства – это всегда человек, его мысли, его чувства, его вера, его устремления, его смерть и рождение, его правда, его сила и надежды, всегда только человек, и ничего иного. То есть человек, в совокупности всех его сознательных и бессознательных проявлений, желаний, качеств и особенностей, что и является оправданием искусства. Вселенная искусства – это вселенная человека. Потому искусство столь изменчиво, подвижно и разнообразно, как и человек. Нет искусства без человека. Но человек без искусства прожить может.