Виталий Бернштейн - Долгий полет

– Жаль, в Париже не бывал. Поглазеть на парижанок не довелось, – улыбнулся Борис.

– Подумаешь. Наверняка, бабы как бабы. Наши ивановские девчата не хуже…

Через пятнадцать минут автобус продолжил свой путь. Первое шоссе плавно подымалось все выше. Они сидели в заднем ряду, возле двери. Соседние места были пустыми. В пыльных стеклах автобуса струился мимо зеленый склон ущелья. Ромка повернул голову к Борису:

– Вот соскочили с языка слова о наших замечательных ивановских девчатах, и вспомнилась сразу давняя история… Как меня невинности лишили. Я ведь тебе никогда не рассказывал? Видишь… Столько лет знаем друг друга, а не рассказывал. Потому что далеко не героем в тот первый раз был. Вот слушай – откроюсь тебе, как на духу… Нынешние мальчики и девочки в сей области переходят от теории к практике еще в школьную пору. А мне, сказать стыдно, уже двадцать годиков было, на третьем курсе института нашего учился. Может, ты помнишь – тогда я уже ухаживал во всю за прекрасным полом. По вечерам с очередной подружкой в кино ходил, потом провожал до дома, целовался где-нибудь на скамеечке, даже руки распускал, гладил всякие места, которые гладить не положено. Теперь-то понимаю – некоторые из девочек этих готовы были согрешить, опыт, значит, уже имели. А я, дурачок, всякий раз терялся. На нашем курсе, помнишь, и зрелые мужики учились, которые войну прошли. В их изложении великую теорию соития я прекрасно усвоил. А вот на практике всякий раз терялся…

Ромка кинул взгляд по сторонам. Автобус шел на подъем. Заглушая их разговор, хрипел натужно мотор.

– На третьем курсе пришлось мне лечь в больницу. Болел я часто ангинами, и врачиха участковая посоветовала удалить миндалины. Операция несложная. Ты, наверное, не забыл эту больницу – двухэтажная, кирпичная; ее перед революцией построил какой-то купец. Недалеко от Парка культуры и отдыха. Поступил я, значит, вечером – операция на следующий день. Мест в палатах, как обычно, нету, положили меня на раскладушку в коридоре. Время позднее, но спать еще не хотелось. Гляжу, идет по коридору санитарочка. Потом, когда, так сказать, вплотную познакомились, узнал я – Машей ее зовут. Постарше меня, лет на тридцать выглядит, шустренькая такая. Подходит к моей раскладушке, строго говорит: «А вам, больной, перед завтрашней операцией помыться надо бы. Идемте». Я послушно следую за ней в душевую комнату. «Положите свой халат на диванчик – и под душ становитесь. Занавеску задерните. А дверь на задвижку не закрывайте, сейчас полотенце вам принесу». Стою за занавеской, душ пустил, мочалку намыливаю. Слышу, возвращается Маша-санитарочка, потом задвижка на двери почему-то щелкает. И отодвигается занавеска. Я в смущении прикрываю свое мужское достоинство мочалкой и торопливо поворачиваюсь спиной. «Вот и чудненько, – говорит она и переходит на `ты'. – Дай-ка мочалку, я тебе спину потру… А теперь поворачивайся, поворачивайся – так и быть покажу, как мыться надо». И начинает сильными круговыми движениями водить мочалку по моей груди, по животу…

Ромка ухмыльнулся, облизнул толстые губы.

– Эх, дружище, в нашем с тобой возрасте, чтобы вспомнить, что ты мужик, иногда и часа мало, таблетки дурацкие эти глотать приходится. А там, в душевой, уже через полминуты я был готов. Поплыло все в глазах. Распахивается тут у Маши халатик ее беленький – а под ним нет ничего! Наверное, когда за полотенцем ходила, все с себя сбросила. И валится она спиной на диванчик, и меня за собой из-под душа тянет крепкой материнской рукой… Потом встаю я потрясенный с диванчика, в глазах темно, накидываю на мокрые плечи халат свой, открываю задвижку на двери. «Ты куда?» – говорит вдогонку удивленная Маша. А я, не соображая ничего, чуть не плача от пережитого озарения, бреду по коридору к раскладушке… После операции, когда выписали меня из больницы, я, конечно же, реабилитировал себя в глазах Маши. Захаживал в барак, где она жила, в комнатенку ее узенькую. Уже никакой подсказки мне не требовалось, усвоил эту замечательную науку раз и навсегда. Не давал сей гадкой растлительнице по ночам глаз сомкнуть. Впрочем, она в претензии не была… А потом в жизни моей непутевой объявились и другие особы прекрасного пола. Несравненные ивановские девчата пошли косяком; иногда и двум, и трем параллельно уделял внимание… Ты, скромник, не забыл, надеюсь, как у нас на курсе ребята-фронтовики меня величали?

– Помню. «Ромка-многостаночник».