Виталий Бернштейн - Долгий полет

Вон Гефсиманский сад – ночью, перед тем, как был схвачен стражниками, Иисус молился тут Отцу и плакал, зная о предстоящей муке. А по этой улице, которая получила название Виа Долороза, сгибаясь от тяжести, он нес свой крест на Голгофу. А под этими высокими сводами Храма Гроба Господня сохранилась каменная пещера, куда положили тело Иисуса, снятое с креста…

Борису особенно запомнилась Стена плача. Эта стена, подпирающая сбоку Храмовую гору, – все, что осталось от Второго храма. Верующие евреи почитают ее как святыню. Считается: если помолиться возле стены и засунуть между ее камней записку с заветной просьбой, будет эта просьба услышана Богом.

– Иди, дружище, попроси у Него тоже что-нибудь важное для себя. Но именно важное, не отвлекай Бога по пустякам, – кивнул Ромка в сторону Стены плача. – А вдруг Бог, действительно, существует – зачем же тогда портить с Ним отношения?

– Сам-то, небось, не идешь, – прищурил глаза Борис.

– Я в Иерусалиме уже который раз. Подходил уже к стене этой и записочку оставлял. Просил у Него, чтобы встретилась мне добрая душа, чтобы не одному доживать оставшиеся годы. Да пока никакого результата. Если знакомят меня тут с какой-нибудь бабой, то непременно характер у нее такой стервозный…

– А как насчет твоего характера? С тобой, думаешь, легко ужиться?

– И то верно. Да себя в старости уже не переделаешь… А все-таки везет иногда мужикам – достаются им не бабы, а золото. Вроде Лизочки твоей… Давай, давай, подойди к стене-то, пообщайся. Только не принято возле нее стоять без головного убора – на, нахлобучь мою кепочку.

Желтовато-белые каменные глыбы, грубо обтесанные, квадратные, прямоугольные, кое-где потрескавшиеся от времени, дышали вечностью. В нижней части стены, на уровне человеческого роста, в расщелины между камнями были засунуты записки. Вид этих скомканных бумажек как-то не вязался с величественным обликом древней стены. «Никаких записок оставлять не буду. Если Он захочет, и так меня услышит» – решил Борис.

Вдоль стены стояли молящиеся. Борис заметил небольшой промежуток между двумя бородатыми ортодоксами в кипах; закрыв глаза, те покачивались в молитве. Борис шагнул в промежуток, приложил ладонь к теплому, бугристому камню. И вдруг задумался – о чем просить-то?.. Потом его губы тихо зашептали: «Прости, что сомневаюсь – существуешь ли. Но ведь это Ты, сотворив человека, дал ему свободу выбора. А никакой выбор невозможен без сомнений, без проверки. Думаю, не за сомнения эти Ты судишь людей. И даже не за то – молились ли они Тебе, ходили в синагогу, в церковь или никуда не ходили. Ведь главное – не ритуалы. Главное – жил ли человек по духовным заповедям Твоим, по совести… Не знаю, что и просить у Тебя. Жизнь моя, считай, уже прожита. И, наверное, была совсем неплохой… Если можно, если только это не противоречит планам Твоим, дай мне, когда придет время, быструю смерть. Не так, как Лизочка умирала».

Борис отошел от стены, вернул Ромке его кепочку. Тот вгляделся в лицо Бориса, но ничего не спросил.

Через месяц после начала той войны отца Бориса забрали в армию. Отец был школьным учителем, математику преподавал. Поэтому, может быть, его и направили в авиацию. Он освоил специальность штурмана, летал на бомбардировщике, рассчитывал трассы полетов. Однажды бомбардировщик сбили немцы. Отец, единственный из экипажа, успел выброситься с парашютом, потом четыре дня лесами и болотами добирался до линии фронта. Когда пришел к своим, его целые сутки, не давая спать, допрашивали «особисты». А вдруг он, Абрам Левитин, переметнулся к фашистам, заделался их шпионом? Но обошлось…

После начала войны мама, врач-хирург, стала работать в военном госпитале, которому отдали здание, где прежде был «Дом колхозника». Ей присвоили звание капитана, на воротнике гимнастерки она носила «шпалу». Каждый раз увидев маму в военной форме, устало возвращающуюся домой после трудного дня в госпитале, Борис задирал нос и бросал гордые взгляды на мальчишек, с которыми играл во дворе.

После начала войны мама, врач-хирург, стала работать в военном госпитале, которому отдали здание, где прежде был «Дом колхозника». Маме присвоили звание капитана, на воротнике гимнастерки она носила «шпалу». Каждый раз увидев маму в военной форме, устало возвращающуюся домой после трудного дня в госпитале, Борис задирал нос и бросал гордые взгляды на мальчишек, с которыми играл во дворе.

Голодное было время… Борису полагалась «иждивенческая карточка», по ней выдавали четыреста граммов хлеба в день. Мама имела «рабочую карточку» – шестьсот граммов. А люди, у которых работа была связана с тяжелым физическим трудом, получали аж восемьсот граммов. Такие карточки назывались «УДП», то есть «усиленное дополнительное питание». Правда, простой народ, который и во время войны не терял чувства юмора, расшифровывал аббревиатуру «УДП» иначе – «умрешь днем позже». Кроме того, на крупных заводах, особенно оборонных, существовали специальные «ОРСы», то есть «отделы рабочего снабжения», которые дополнительно выдавали рабочим что-нибудь съестное и даже одежду. Но и тут, имея в виду начальство, шутники расшифровывали аббревиатуру «ОРС» по-своему – «обеспечь раньше себя».