Нина Орлова-Маркграф: Хочешь жить, Викентий?

— А вот и причина! — уверенно сказала она. — Животик твердый, как доска. Пожалуй, и печень чуточку увеличена. Пальпируйте! — приказала она мне.

Я пропальпировал. Этот животик одним мизинцем можно было пропальпировать. Да, жесткий. Ну не идиот ли я? Нельзя было живот проверить? Бездарь!

— Я все назначения сейчас же передам Лиле Леонидовне, она на смену заступает, — сказала Зинаида Александровна. — Да не волнуйтесь вы так! Недоношенный Пушкарев уже пережил главный кризис, а животик поправим.

— И что, опять уколы? — угрюмо спросил я.

— Нет, подождем пока. Начнем с ректального катетера, спазмалитиков и укропной воды. Главное, очень туго перепеленайте живот и положите на живот руку — так мы его согреем. Это может облегчить, а иногда и совсем успокоить колики… Надо же! Вы совершенно по-другому его пеленаете.

— Как это?

— Как-то… по-мужски, — лукаво улыбаясь, сказала она и устремилась к двери: ее ждал обход.

В проеме появилась Домна. Она прытко преодолела пространство бокса и подошла к нам. Я сидел у кроватки и держал руку на животе мальца, как велела Зинаида Александровна.

— Что ж ты, Квак, подвел нас! — пропела Домна.

— А может, это мы его подвели, Домна Домкратовна, — сказал я.

— Я — Панкратьевна, — поправила меня Домна. — Я давно говорила: в дом ребенка его надо было переводить, там тоже есть и сестры, и врачи.

— Ваш принцип не нов, Домна Домкратовна, — сказал я. — Больного легче устранить, чем вылечить.

— Что ты себе позволяешь? Да меня на почетную доску недавно повесили! — горячо и шумно запротестовала Огнедышащая.

Нелька, забежавшая в бокс, очумело смотрела на нас.

— Надо было без доски, — сурово сказал я.

— Я в шоке от этого нахала! — прогудела Домна, обращаясь к Нельке.

— В геморроидальном, должно быть, Домна Домкратовна, — не унимался я. — При вашем-то весе столько сидеть!

— Я Панкратьевна — сколько тебе говорить, салажонок ты этакий! Всё! Пошла, расскажу Октябрине Ивановне!

— Домкратовна на тебя точно нажалуется, — прошептала Промокашка. — Пойду с ней поговорю.

Да, смена заканчивалась. Пришла Лиля-леденец, которой я несказанно обрадовался.

— Сейчас, сейчас, мой хороший! — приговаривала она, выполняя назначения Зинаиды Александровны.

Я быстро рассказал ей историю ночи.

— Живот мы наладим. Воздуху мог наглотаться, да и есть он стал много. Аппетит появился… Да, Ивашка? — Она взглянула на меня и по-шпионски кивнула на раскрытую дверь бокса. Я плотно прикрыл ее и вернулся. — Вроде собираются смотреть мальца одни очень хорошие люди, — прошептала она.

— Приемные родители? — тихо спросил я.

Лиля Леонидовна, улыбаясь, кивнула.

— Иван Сергеевич им понравится! — сказал я.

— Не может не понравиться. Такой-то принц! Иди на отдых, Саня. Да, обжорка? — обратилась она к Ивашке, спокойно переносящему ректальный катетер. — Отпустим его? — И она леденцово рассмеялась — будто баночка монпансье упала на пол и рассыпалась.

— До завтра, — попрощался я.

— Посмотри! Уснул прямо во время процедуры, — прошептала Лиля.

— Стальные нервы у мужика.

Я вышел из бокса в основное отделение. Нелька, опустив голову, стояла у пеленального столика.

— Саня, эта Домна Домкратовна — просто дура! Ты правильно ей все сказал.

— Нелька, поехали на Белые Камни.

— Это где твой залив?

— Поехали. Он будет и твоим.

Я был уверен, что она побоится самовольно покинуть свой священный пост. Ведь еще не все младенцы были сданы по смене.

— А поехали! — решительно махнула она рукой.

Мы пошли на остановку, дождались автобуса и, доехав до Южного городка, пошли через него к берегу Волги. Мы шли по узенькой тропке между изгородями и заборами садов-огородов. Наливная, почти черная, перезревшая вишня усы́пала ее. Метрах в пятидесяти от берега стояла, сколько я себя помню, вышка, на которой всегда находился часовой.

— Что это за вышка? — с опаской спросила Нелька. — Там что, солдат?

— Тюремщик. Охранник. Здесь зона рядом, — пояснил я.

— Он что, и выстрелить может?

— Может, если заключенные побегут. Да чего ты разволновалась? В тебя стрелять не будут. Если только случайно попадут.

— Ага. Утешил.

Мы миновали вышку, и тропа, идущая под уклон, подвела нас к берегу, высокому и почти отвесному, но верх его выступал вперед широкой плоской грядой. Мы встали у самого края.

— Верхотура! — охнула Промокашка. — Страшно даже!

— Метров тридцать будет.