Нина Орлова-Маркграф - Хочешь жить, Викентий?

— Я зашиваюсь, просто зашиваюсь! Людмила Анатольевна (врач, которая вела мужскую половину палат) как с ума сошла — восьмерым назначила банки! Три клизмы. А уколов! У троих лежачих — пролежни, надо обработать и повязки наложить.

— Мы вам поможем, Ольга Николаевна, — обнадежила Тамара.

Она была на голову выше Ольги Николаевны — крупная, сильная такая девица со спокойным добродушным лицом, и я сейчас про нее подумал: «Вот такие, наверное, выносили на себе раненых на войне. Не такие ж, как Милка Потёмкина, — соплёй перешибешь».

— Спасибо, милая, — сказала Ольга Николаевна. — А вам это потом ох как пригодится на фельдшерстве.

Истории болезни действительно ломились от назначений. Старые были переписаны в специальную тетрадь, а новые Ольга Николаевна поручила вписать Тамаре. Тамара обстоятельно уселась, и я понял, что этого дела ей хватит до самой ночи. Главное — не мешать.

— Саша, а ты уколы хорошо делаешь, так что давай в процедурную.

Ольга Николаевна показала список с фамилиями, номерами палат и названием лекарств, которые нужно было вводить.

— Этим в палате уколы сделай. Остальных зови в процедурную.

Два часа я не выпускал шприца из рук.

— Ну как? — спросила Ольга Николаевна, забежав ко мне в процедурную. — Справляешься?

— Заканчиваю. Рука бойца колоть устала.

— Да вечером-то не так много. Чего тут уставать?

После отбоя мы сели с Тамарой и Ольгой Николаевной попить чаю. Но то и дело вспыхивала на посту лампочка: кто-то из лежачих звал на помощь. Наконец все успокоилось, в отделении стало тихо.

— Так, сейчас шприцы поставлю кипятить и прилягу, — усталым, надреснутым голосом произнесла Ольга Николаевна. — И вы прилягте. Пойдемте, я вам дам раскладушки.

— Я пока посижу, — сказал я.

— Ну, тогда истории подошьешь, хорошо? Пойдем, Тамарочка.

Я взялся подшивать истории болезни. «Подшивать» — это значит добавлять к ним новые чистые листы, а в конце подклеивать бланки пришедших из лаборатории анализов.

Положив очередную подшитую историю болезни в стопку, схватил следующую и в графе «фамилия» машинально прочитал: «Старков Михаил Иванович». Я же хотел еще раз зайти к дяде Мише! Сорвавшись со стула, я помчался к последней палате.

В коридоре стояла особая больничная тишина. Она была совсем другой, чем на воле. Какая-то терпеливая, что ли, напряженная и в то же время непрочная. В любую минуту она могла прерваться хлопающей дверью лифта, приглушенными указаниями дежурного врача, стонами больных, зовущих на помощь, стремительным шарканьем бегущего медперсонала.

Дядя Миша услышал, что кто-то входит, и открыл глаза. Ночная лампа слегка освещала палату, но много света и не надо, чтобы увидеть, как человеку плохо. Он лежал и всеми силами пытался вдохнуть воздух.

— Дядь Миш, как ты? — окликнул я его.

Он благодарно посмотрел на меня и едва шевельнул рукой.

Я побежал звать сестру. Ольга Михайловна, прикорнувшая на кушетке в процедурной, тут же вскочила и пошла за мной. Мы вошли.

— Михайло Иваныч, — позвала она, — давайте-ка мы вас поудобнее устроим.

Мы положили свернутое одеяло и несколько подушек ему под спину и посадили. Веки дяди Миши были прикрыты, и все лицо приобрело синюшный оттенок. Ольга Николаевна направилась к двери. Я за ней.

— Агония у него, — шепнула она, когда мы оказались в коридоре. — Сколько продлится — кто знает?..

— Ольга Николаевна, надо немедленно дежурного врача позвать!

— Дмитрий Михайлович в приемном покое, больного принимает. Да и чем он тут может помочь? Давай по палатам пройдем, где тяжелые больные. А там уж и утро, антибиотики колоть пора.

Но я остался с дядей Мишей. Человек на войне видел смерть, готов был принять ее в любую минуту. Куда от нее на войне денешься? Разве что она на время сама ослепнет от огня и взрывов и не заметит, проскочит мимо. А вот с «плановой» дяде Мише страшно быть один на один. Он сам сказал. Я посижу, сколько потребуется.

Я вернулся к дяде Мише и сел на стул около кровати. Напротив было окно, за которым стояла беспросветная темень, ни одного светлого пятнышка. Сквозь щели незаклеенных больничных окон слышен был полувой-полусвист степного ветра. Он словно соединялся с шумным, прерывисто-свистящим дыханием дяди Миши. Я и не знал, что люди могут дышать так громко! Дыхание его и в коридоре было бы слышно, если б не толстые дубовые двери палаты. Казалось, грудная клетка больного вот-вот разорвется в борьбе за микроны воздуха.