Нина Орлова-Маркграф: Хочешь жить, Викентий?

— Хорошо! — соглашается Валерия Дмитриевна. — А пока дежурные будут ходить, я вас поспрашиваю.

Тридцать три девчоночьих вздоха провожают нас до дверей.

Лаборатория — узкая темная комната с треугольным потолком — находится во втором корпусе, через дорогу. В одних халатах (наша форма, наш мундир!) мы перебегаем улицу.

— Как ты думаешь, — спрашиваю я Борю, — нижнюю челюсть брать? — и откладываю в сторону все, что, по моему мнению, есть кости черепа.

— Да вот же наш ящик! — торопится Боря. — Лаборантка сама всё отложила…

Мы мчимся обратно, смущая зрение прохожих вызывающе яркими изображениями черепов на таблицах, а слух — выразительным стуком височных костей о затылочную, затылочной — о лобную и так далее…

Еще на лестнице мы слышим громкий смех, доносящийся из нашей аудитории.

— Наверно, Зиночка отвечает, — предполагаю я.

— Та-ак… — говорит Валерия Дмитриевна Зиночке, не обращая внимания на нашу возню (я развешиваю таблицы, Боря выгребает кости из ящика). — И все же, детонька, вы не ответили на мой вопрос: как правильно транспортировать тяжелобольного?

Зиночка, вконец запутанная этим коварным вопросом, смотрит прекрасными серыми глазами на свою мучительницу.

— Ну… Их кладут на носилки… — медленно вспоминает она.

— Допустим, — ласково поддерживает ее Валерия Дмитриевна.

— И… выносят…

— Вперед ногами, — подсказывает кто-то из девчонок.

— Вперед ногами! — уверенно заканчивает Зиночка.

Девчонки хохочут как сумасшедшие, мы с Борей тоже в полном восторге — ох уж эта Зиночка! Одна Валерия Дмитриевна остается невозмутимой.

— Садитесь, детонька, — говорит она красной от горя и стыда Зиночке. — Если вы и далее будете так учить, вам ничего другого и не придется делать.

Зиночка отправляется на место. В это время с улицы доносится похоронный марш. Эту душещипательную мелодию нам приходится слушать довольно часто. Дело в том, что медучилище располагается недалеко от кладбища, как раз по пути к нему.

— Зиночка, это не твоего больного везут? — участливо спрашивает Люда Потёмкина (в недавнем и позорном прошлом наша с Борей общая любовь).

Все снова радостно хохочут.

— Думаю, шутки тут неуместны, — сурово перебивает нас анатомичка. — Итак, новый материал…

Наконец-то можно вздохнуть спокойно!

Пока Боря конспектирует кости черепа, я думаю о том, зачем я сижу здесь. Ведь мне глубоко безразличны кости черепа. И все остальные — тоже. Мне скучно и противно смотреть на человека с этой стороны. Потому что человек — это вовсе не кости, не система кровообращения, не же́лезы внутренней секреции, а… Ну не знаю… Душа, что ли? Я люблю бродить по улицам и заглядывать прохожим в глаза… Боря говорит, это потому, что у меня затянувшееся детство, а человек должен заниматься серьезным делом, не тратя время на глупости. Я верю Боре: он умный и все знает. Поэтому я готов заглядывать людям не в глаза, а в рот. Но сижу на лекции и не слушаю. Множество мыслей, смешных, глупых, грустных, тихих, странных, бесшумно мелькает у меня в голове. Кажется, что они, как солнечные блики, делаются из света…

В апреле наша группа пошла на практику. Мы должны были пройти четыре отделения: терапию, кардиологию, детское отделение — и затем попасть на весь июнь в нашу святая святых — зубной кабинет.

Но я добрел только до кардиологии.

Когда мы с Евдокией Петровной, процедурной сестрой, начинали делать уколы, ко мне устанавливалась целая очередь. Больные считали, что у меня легкая рука. Я колю так, что они улыбаются. Мне думается, что если бы я этих сердечников колол по утрам спящими, они бы так и продолжали спать до самого обхода, даже не вздрогнув. А как я ставлю банки! С этими банками меня вообще заколебали: только подхожу утром к посту, а кто-нибудь из больных уже начинает клянчить:

— Санечка, поставишь вечером банки?

Руки у меня оказались способные, только меня эти успехи не греют: медицина ведь мне до лампочки, а клятва Гиппократа кажется самым натуральным выпендрежем: «Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигией и Панацеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно…» — ну и так далее, такая же мура!

Я просто думаю: какой толк от того, что Евдокия Петровна страсть как влюблена в свое дело, если вот уже двадцать лет у больных от ее уколов в глазах чертики пляшут?

Однажды утром я сидел за сестринским столом и разбирал кучу бумажек — вчерашние анализы, которые только что принесли из лаборатории. Их нужно было подклеить к историям болезни до утреннего обхода.