Владислав Дорофеев: Мой батюшка Серафим

Вновь я, едва сдерживая страх и трепет перед нечеловеческими, надчеловеческими силами и глубинами бытия, явственно почувствовал вещественность энергии, соединяющей Серафима и небо, мир материальный и иной мир.

К концу дня я почувствовал себя открытым навстречу всем движениям души и мысли, посвященных Богу или собственной потусторонней жизни. Я понял, что главное в жизни – сильный, вечно в движении, разум, и сердце, напоенное любовью к жизни; а самое страшное – однажды понять, что ты никому не нужен, и тебе никто не нужен, то есть остаться с холодным сердцем. Ибо без развитого разума невозможны духовные подвиги и жизнь, напоенная практикой потустороннего.

Уверен! Убежден, что ничего бы не совершил Серафим Саровский, когда бы не контролировал чувственную сторону жизни разумом.

Поразительна склонность и умение Серафима общаться с женщинами. Его огромная, – потенциально и в части воспроизводства, – энергия была им трансформирована (сублимирована) в интеллектуальную и духовную работу.

Можно предположить, что при общении с любимыми им послушницами старец Серафим испытывал и переживал, вероятно, те же ощущения, что и я во время познания женщины, но значительно более высокого свойства, ибо его отношения были совершенно платонические, на склоне лет уже и ангельские.

Вероятно, те же ощущения в общении с Серафимом переживали послушницы и монахини, которые переживали подобие мыслительно-эмоционального удовлетворения (возможно, и с истечением).

Серафим Саровский – это гений, великий человек. Будь он в миру – это был бы великий смутьян, или великий вождь, одной из сторон таланта которого была бы литература или война, или революция, или государственное созидание.

И я думаю, что из основных его трудностей – была борьба с жаждой власти и с жаждой женщины: отсюда, и ношение непомерных тяжестей (камней и цепей – вериг), и трехлетнее стояние на камне, и женское окружение, и нелюбовь к нему мужчин-монахов, и многолетний обет молчания, и затворничество.

Поздний вечер. В ноябре темнеет рано. Пора в дорогу. Нам ехать всю ночь. В монастыре понимаешь тщетность материальных притязаний и желаний, и отрицается весь этот мир обыденности, который часто и определяет меру пустоты и тщетности материального мира.

Я уезжаю. У меня на плече правом спит моя будущая жена.

В башке мерцают в мягком чувственном сердечном свете башмаки Серафима Саровского: коричневая толстая и грубая кожа, с пропущеной вокруг стопы у лодыжки кожаной же бечевой, вероятно, очень удобные и мягкие, хотя кажутся большими; их еще можно назвать – постолы, чоботы, но самое верное – мокасины; так что не индейская это придумка, это и в России всегда было; эти мокасины можно было набивать травой, шерстью, надевать какие угодно носки и тряпочки – и все было бы удобно, в мороз и зной, и ходить сквозь чащу, и стоять на камне, и идти по лугу и не касаться луга, и разговаривать с Богородицей, и спать в келье, и молиться в храме.

1996, ноябрь

Я в поезде по дороге из Москвы во Псков. Я долго стою в коридоре, темнота за окнами. Дети мои, старшие мои дочери Анна и Анастасия, спят, а у меня искреннее и полное, естественное ощущение, что еду к брату, которого зовут отец Иоанн (Крестьянкин), он – старец.

Старец Иоанн (Крестьянкин) – это линия саровского старца Серафима, который также и сам был звеном в линии, проходящей сквозь сердца всех русских старцев, начиная с киевского старца Феодосия, валаамских старцев Сергия и Германа, соловецких старцев Зосимы, Савватия и Германа и др. Предшественники отца Иоанна (Крестьянкина) канонизированы в ранге святых, тем труднее его труд.

Наша цель – Свято-Успенский Псково-Печерский мужской монастырь, единственный русский монастырь, который не был закрыт большевиками, единственный русский монастырь, в котором молитва не прерывалась на протяжении полутысячелетия.

Я невероятно удручен и сломлен. Впечатление, что меня можно брать голыми руками. Впечатление, что зримая тому причина – мое христианское и моральное поведение. Христианин, значит, что-то среднее, какое-то существо, не обладающее признаками личности, с усредненным сознанием, усредненными принципами, усредненными знаниями, причем, в состоянии вечной подчиненности, а, главное, в состоянии сломленности.

Меня можно брать голыми руками, делать со мной все, кидать меня в любое место – я как бы и не личность вовсе.

Поскольку нет главного – Я.

То есть у меня уже даже не депрессия, а затяжной чудовищный кризис. Невероятный спад.