Андрей Столяров - Свете тихий

Признаки этой деятельности уже налицо. В стене, окружающий остров, как после штурма, пробита колоссальная брешь, и сквозь нее впервые за много десятилетий видны – низенькие строения из песчаного камня, расчерченные дорожки, башенка с треугольным флажком.

Все это, разумеется, будет безжалостно снесено.

Оно проступило лишь на мгновение, чтобы невозвратимо уйти.

Ничего не останется, ничего.

Аля снова вздыхает:

– Вот, была тайна: что там, за этими стенами? Целый век, а может быть, даже больше, на этот остров нельзя было ступить. Охраняли его, помнишь, как? И вот теперь тайны нет…

Она вдруг рассказывает мне историю о том, как несколько лет назад заболела, кажется, воспалением легких, но дело не в этом, а в том, что было у нее тогда удивительное состояние: все вокруг казалось колеблющимся, эфемерным, можно было видеть сквозь стены, пройти сквозь закрытую дверь, дунь сильнее, махни рукой – все улетит…

– Вот и сейчас, по-моему, что-то такое… Только тенью, эфемеридой становлюсь я сама…

Я вспоминаю, как чувствовал себя тенью в петергофском кафе.

Что делать, Аля?

Мы с тобой действительно одной крови.

Однако ей я этого не говорю. А почему-то, не знаю уж почему, рассказываю о том, что уже много лет не могу надолго уехать из Санкт-Петербурга: через несколько дней начинает болеть голова, становится муторно, тошно, в воздухе чего-то не достает, и тоже – все вокруг будто ненастоящее, плоский холст, декорации, за которыми – пустота…

– Я, может быть, и тебя полюбил только за то, что ты живешь в самой таинственной части города…

Аля необычайно серьезна:

– Мне все равно, за что ты меня полюбил. Мне важно, что ты полюбил меня вообще.

– А сейчас этот метафизический Петербург уходит, и все, что связано с ним, тоже – превращается в тень.

– Ты полагаешь?

– И я – в том числе…

Далее мы попадаем на Васильевский остров. Сначала мы бредем по Пятнадцатой линии, где замерли в ожидании лета ревматические тополя, и Аля, поглядывая на них, рассказывает, что здесь она в детстве жила.

– Вот в этом дворе, представляешь, первый раз в жизни поцеловалась…

– Как его звали? – немедленно интересуюсь я.

И Аля испуганно вскидывает глаза:

– Не помню…

– Вот также потом, лет через десять, ты скажешь и обо мне…

А потом мы стоим у трубы, испещренной загадочными иероглифами. День сегодня светлый, туманный, в воздух как будто добавлено молоко. Кажется, что иероглифы в нем чуть-чуть светятся, и Аля, вдруг прижав к горлу ладони, лихорадочно говорит:

– А может быть, произойдет чудо? Считается, что если чего-то очень хотеть, то чудо обязательно произойдет. Вдруг нам поможет бог…

– Ты же в него не веришь.

– Ну и не верю, так что? А он возьмет и поможет. Если, конечно, он действительно добр…

Ах, Аля, Аля!

Какой в этом мире может быть бог?

Разве что капризный божок, ревниво посматривающий на людей.

И потом, что это за бог, с которым приходится торговаться? Вот я сделаю то-то и то-то, уверую, восславлю его, вознесу в молитве грубую лесть, и тогда, может быть, за это что-нибудь получу.

Как-то все это не по мне.

Не хочу я, не хочу торговаться – ни с людьми, ни с богом, ни с кем.

– Ты чувствуешь? – говорит Аля.

Странный фармацевтический запах плывет по двору. Ромашка – нет, не ромашка, шалфей – нет, не шалфей. Так, вероятно, пахнут расплавленные дымящиеся компоненты минеральных солей.

Я прикладываю ладони к трубе и тут же отдергиваю. Кирпичная облицовка горячая, как будто бушует за ней адский огонь. Воздух над верхушкой трубы дрожит – жаркое стеклоподобное марево поднимается к небесам.

– Значит, что-то случится, – говорит Аля. – Удивительно: он сделал это ради любви…

– Но любви в итоге не получил.

– Давай отсюда уйдем…

Мы снова куда-то бредем: сворачиваем в какие-то переулки, стоим на каких-то мостах. Нигде мы не задерживаемся надолго, бросаем лишь взгляд, и – дальше, все дальше, сквозь проблески распадающегося бытия. Мы словно исполняем какой-то загадочный квест, фантастический танец прощания, который не видит никто, кроме нас. Где-то на презентации поднимает бокал с шампанским Варвара, где-то, будто во сне, пребывает Лидия, ждущая неизвестно чего, корпит над безжалостными документами Аделаида, величественно восседает в президиуме конференции Гера Симак. Жизнь поворачивается на привычных своих осях, и только мы блуждаем по призрачным ее закоулкам. Мы будто заклинаем магическое городское пространство: кажется, еще шаг, еще усилие, еще один поворот, и мы вырвемся в тот мир, где есть место для нас, где никто ни от кого ничего не требует, и где ничем не нужно жертвовать, чтобы жить.