Андрей Столяров - Свете тихий

Глаза у Али горят, губы сжаты, она трясет в воздухе кулачком.

Я ее очень люблю.

Тут есть один скрытый момент. Приятельница Аделаиды, закончившая тот же инженерно-строительный институт, теперь работает в соответствующем комитете администрации города. Как они там между собой договариваются , я, конечно, не знаю, но если проект представлен в сопровождении реквизитов Аделаидиного бюро, то по инстанциям он идет гораздо быстрей. Заказчики это ценят, еще бы, и потому проблемы с заказами у них в бюро нет. Только успевай исполнять. Время от времени накапливается даже небольшая очередь.

Что ж, такова система.

Не Але ее исправлять.

Ей достаточно и того, что «поросячий» ярко-розовый цвет, от которого у нее тошнота, в бюро не пройдет, и не пройдет, как бы заказчик того ни хотел, исполненная самодовольства, модная ныне московская купеческая помпезность. Это когда везде – стекло и гранит, да еще в масштабах, превосходящих фоновую историческую застройку.

Египетские пирамиды нашей эпохи.

Нет, нет, ни за что!

Аля обожает Санкт-Петербург. Она рассказывает, что когда впервые увидела эту стеклянную идиотическую дурынду на Исаакиевской площади (новодел, поблескивающий на солнце, как аптечный флакон), то ей стало просто физически нехорошо: прибежала домой и два дня лежала пластом, с больной головой. Потом почти год обходила Исаакиевскую площадь за километр. И то же самое, когда на Седьмой линии возвели чудовищную стекло-мраморную абракадабру в «банковском стиле». Убили весь василеостровский уют.

– Зачем, зачем они это делают?

Я объясняю ей, что происходит так называемое «огораживание». В Англии в свое время владетельные лендлорды сгоняли крестьян с земли и на месте общинных наделов устраивали овечьи пастбища. Это было экономически эффективней. Ныне в центре Санкт-Петербурга точно также, не считаясь ни с чем, сносят дома, жителей, как крепостных, быстренько распихивают по новостройкам, а на освободившемся месте возводится банк, или офис, или торговый центр, что, как ты понимаешь, тоже – намного выгоднее.

– Неприятный, конечно, но вполне закономерный процесс.

– Они просто свихнулись, – заявляет Аля в ответ. – Как можно сравнивать? При чем тут экономическая эффективность? Банк – это деньги, а дом – это жизнь.

Она, конечно, права.

Вот только это та правота, которая никому не нужна.

Тем не менее, ее проекты заказчикам нравятся. Мне даже кажется, что процветание их крохотного бюро, всего-то там работает пять человек, обуславливается не столько административными связями Аделаиды, сколько тем, что Аля буквально завораживает клиентов своей любовью к магическим реалиям Петербурга. Она показывает им «флорентийские лестницы» на Большом проспекте, как бы висящие в воздухе, напоминающие фантазии в духе Калло, удивительных сфинксов, покоящихся в одном из дворов на Обводном канале (как они тут очутились? зачем возлегли?), «женщину, бегущую по Коломне», которая из дикого китча, превращается ныне в загадочный петербургский фантом: говорят, что застать ее дважды на одном и том же месте нельзя. А особо избранные могут даже узреть мистическую, толстенную, испещренную иероглифами трубу, скрытую в глубинах путаного квартала на Васильевском острове. Считается, что это остаток химической лаборатории доктора Пеля, очищавшего здесь присадки для своих чудодейственных лекарственных средств. Однако Аля раскопала в одной из старинных книг, что в действительности ею владел некий голландец, некий беженец, эмигрант, имя которого не сохранилось. Он приехал в Петербург еще при Екатерине Второй и почти десять лет занимался тут поисками философского камня. Сюжет, по ее словам, был просто классический: девушка из богатой семьи, любовь, ревность, страдания, высокомерный отказ, опять страдания, бегство в чужую страну… Философский камень ему был нужен затем, чтобы ослепить ее блеском своего фантастического состояния. Интересно, что согласно легенде, он его все-таки получил – только не в виде кристалла, а в виде сияющей эманации, бесплотных золотистых паров. Часть эманации вырвалась через трубу в атмосферу, рассеялась, осела по городу, отсюда – странности Петербурга, часть вплавилась в стенки самой трубы: они необыкновенно прочны, никакой инструмент, взрывчатка их не берет, а часть эманации голландец неосторожно вдохнул и в результате обрел бессмертие, которого вовсе не жаждал. Однако не во плоти, разумеется, плоть не бывает бессмертной, а в виде призрака, блуждающего теперь в этих местах: белая шелковая рубашка с кружевными манжетами, бриджи красного бархата, остроносые сапоги, взгляд безумца, утратившего надежды.