Юрий Козлов - Одиночество вещей

В непонятном оцепенении стоял Леон под яблоней, под звёздным небом, под дланью Господа своего, вперившись взглядом в судьбоносно освещённые по такому случаю кроличьи клетки. Там, несомненно, происходило какое-то движение. То одна, то другая пара светящихся глаз, трепещущих ушей подкрадывалась к краю клетки. И тут же отступала. Раз какой-то герой свесился до половины. Увеличенная усатая тень опустилась на траву. Но кролик не стал первой ласточкой. Почти вывалившись из клетки, исхитрился зацепиться за край сильными задними лапами, сопя, втянулся, как паровоз в депо, во тьму клетки. И больше не приближался к краю.

Час, наверное, стоял Леон, скрестив руки, под яблоней. Весь окоченел. Но ни один кролик не выпрыгнул из клетки.

Господь Бог в очередной раз устроил Леону Ватерлоо.

Леон в отчаянье воздел глаза в небо.

И увидел чудо.

Сразу сотня, а может, тысяча звёзд снялась с места, упала вниз, прочертив в небе сияющие ломаные, прямые, косые, овальные и дуговые — разные, как и должно быть при свободе, — маршруты. Леон понял: Бог даёт знать, что звёзды небесные легче подвигаются к свободе, нежели кролики и русские люди. Вспомнил, что под падающие звёзды загадываются желания. «Так помоги им! — рявкнул в огромное чёрное ухо. — Помоги!» И ещё подумал, что падающие звёзды — отколовшиеся, сгорающие частицы целого, оставшегося на месте. О какой свободе он просит? Неужто отколоться и сгореть? Или… не бывает другой свободы?

Как-то странно он сходил с ума: сознавая, что сходит. Обычно сумасшедшие этого не сознают. В безумие Леона, как меньшая матрёшка в большую, было вставлено непреложное осознание безумия всех его надежд.

Леон коченел от льющегося с неба холода и света. Единственно, что теперь ему оставалось — стоять недвижно, как изваянию. Бог продемонстрировал свою твёрдость. Леон ответно демонстрировал свою. «Достоинство, — решил Леон, — последняя неразменная монета. Достоинство прерывает спираль безумия, разгружает матрёшки».

Леон знал, что смешон, что уподобился беспаспортному оловянному солдатику, удирающему от крысы в бумажном кораблике по сточной воде, но у него не оставалось ничего кроме стойкости и достоинства, что он мог бы противопоставить равнодушию Господа.

Леон спокойно и бестрепетно (как Бог на людей) посмотрел на клетки. И в это самое мгновение из ближней вдруг… не выпрыгнул, нет, невесомо, как на крыльях, вылетел кролик, необъяснимо удлинившийся, распрямившийся в ночи. Пролетев значительное и невозможное для кролика расстояние, он сгруппировался в воздухе, как гармошка, мягко приземлился, едва коснувшись лапами серебряной травы, снова взмыл вверх, легко преодолел изгородь, которую с трудом одолевали куры, не говоря о бандите-петухе, растворился в свободном тёмном мире.

Никто не последовал его примеру.

Установилась абсолютная, как в пустом зрительном зале, тишина.

Леон понял, что представление закончилось, пора уходить. Бог исполнил его желание, хоть и по-своему.

Как только до Леона дошло, что льющиеся с неба холод и свет есть свобода, что он наполнен свободой, как кувшин под самое горло, вот только зачем она ему, что с ней делать, он не для себя просил, на плечи ему опустились тёплые руки.

Леон в страхе обернулся.

Под яблоней стояла Платина. Лицо её было из холода и света. Руки же, напротив, были тёплыми, почти горячими. «Как у чекиста, — греясь под её руками, подумал Леон. — Горячие руки, холодное сердце. Или наоборот? Холодные руки, горячее сердце? Наверное, сначала горячие, потому что в чужой крови, а как самого пристукнут, холодные?»

Какие-то были необязательные рассуждения.

Леон обнимал под яблоней Платину. В холодной, как Вселенная, свободе на находилось месту похоти. И Платина ни о чём таком не помышляла. Они стояли, обнявшись в ночи, и не говорили друг другу ни слова. Леон подумал: хорошо бы их сейчас увидели милиционеры. Но никто не мог сейчас их видеть.

Только Господь Бог.

— Ты всё-таки возьми, — Платина сунула Леону в ладонь свёрнутую записку. — Пригодится.

— Молитва? — спросил Леон.

— Не совсем, — покачала головой Платина.

Леон подставил ладонь с запиской под льющийся, словно душ, сквозь ветви яблони лунный свет. Действительно не записка, не молитва, а проклятые франки.

— Зачем? — устало спросил Леон.

— Умоляю, возьми. Ради меня.

— Ради тебя?

— Ради меня, — повторила Платина. — Я здесь нищая. У меня ничего больше нет.

Платина стояла спиной к клеткам и не могла видеть. Леон стоял лицом и видел. Из крайней выпрыгнула крольчиха и, пометавшись зигзагами по траве, исчезла в ночи. Леон знал эту лёгкую, чистенькую, как бы выточенную из серого меха крольчиху. Дядя Петя собирался сдать её на мясо первой. Она два раза пожирала собственных крольчат.