Юрий Козлов - Одиночество вещей

Тьма была как при солнечном затмении.

В гонке с хачиками как-то забыли про смерч. Между тем уже не единичные ракеты-деревья, а целые баллистические рощи стартовали с обочины. Как будто Господь нажал красную кнопку. Каким-то вдруг необычайно гладким, без единого ухаба, и тихеньким сделалось шоссе.

Леон (вернее, рука сама) сдвинул пальцем предохранитель, вскинул пистолет (почему-то при этом зверски заорав) и… не увидел ни шоссе, ни разбойничьего «запора».

Вместо чёрных небритых рож перед глазами оказался… воздух. Рука, однако, опередила глаза. Пуля сквозь лобовое стекло ушла в небо.

Леон в недоумении опустил пистолет, успев заметить, что в стекле образовалась крохотная, с оплавленными краями, дырочка, что в эту дырочку немедленно просунулась холодная воздушная спица, а так на стекле ни трещинки.

В следующее мгновение колёса машины ощутили ухабы шоссе.

Эпоксид вцепился белыми костяными пальцами в руль, но колёса то катились по земле, то отрывались от земли, и тогда крутить руль не было никакой необходимости.

Один раз оторвались особенно серьёзно. Как будто на огромной раздумчивой ладони оказалась машина. Как будто взвешивала машину вместе с ездоками невидимая ладонь. Как на весах. Подержав машину в воздухе, она легко и нежно, как кораблик в ручеёк, опустила её на шоссе. И тут же её по воздуху обогнал (облетел?) ревущий трёхсотсильным гоночным движком, смешно (естественно, не для тех, кто в ней находился) молотящий в пустоте колёсами «запор». Его невидимая рука посчитала годным к полёту. Некоторое время «запор», как стартующий истребитель, постепенно набирал высоту, а затем истеричной какой-то свечой, как истребитель же, но вертикального взлёта, взмыл вверх, исчез в тёмном небе, мелькнув рубчатыми колёсами, облепленным грязью днищем.

— В Карабах полетел! — счастливо рассмеялся Эпоксид.

Они выскочили из-под смерча.

Страшное крутящееся веретено позади них свернуло с шоссе, прихватив с собой вертикально вставший асфальт, оставив на месте шоссе траншею, пошло полем, переделав на ходу поле в летящую тучу земли.

Молчали.

Холодная напористая спица из пулевой дырки колола Леона в лоб. Он вертел головой, но спица везде доставала.

— Залепи пластырем, — подсказал Эпоксид. — Пластырь в коробке под сиденьем. — Он был готов немедленно остановиться, но руки не отпускали руль, нога приросла к педали газа.

Лени сказала, что, если бы они не посадили в машину Леона, их бы тоже унёс этот ужасный смерч, как ту «кляйн» машину с разбойниками, похожую на «трабант». Она смотрела на Леона влажными, светящимися благодарностью глазами. Бог, не иначе, перевёл Леону, который не знал ни слова по-немецки.

— Я тебя не хотел брать, — честно признался Эпоксид. — Ты грязный, мокрый шёл. Сам не знаю почему остановился.

Их охватило естественное возбуждение людей, дважды избегнувших смерти: от рук унесённых ветром (смерчем?) хачиков и от (руки?) самого смерча. Жизнь обнаружила сверхнормативную привлекательность. Фундаментальные, разрывающие сердце её несовершенства отошли на второй план.

Они радостно неслись по тихому, солнечному, как Божье соизволение, шоссе. Различия — возрастные, социальные имущественные, мировоззренческие и национальные — предстали несущественными. То было кратковременное основанное на положительных эмоциях, невозможное в обыденной жизни, единение людей, произвольно положенное в основу мировых религий и утопических учений. Столь же редкое в человечестве, как металл платина, шаровая молния, смерч или небесное свечение в природе. Рано или поздно (обычно рано) забывшиеся в единении вспоминают, кто они, откуда и что им надо.

Странно, но схожее, только с иным знаком, не радостное а сумрачное единение испытывают люди перед лицом чужой смерти.

Леон вспомнил милиционеров, через силу пригласивших его в баню опознать вынутого из петли, положенного на стол нового русского фермера дядю Петю.

Милиционеры смотрели на Леона, как на редкое мерзостное животное. Он их вполне понимал. Вряд ли бы он сумел объяснить милиционерам, что они были свидетелями не превосходящего меру греха, а проявления добросердечия. Вряд ли бы милиционеры правильно восприняли (если бы Леон им напомнил) слова Христа, что не следует бросаться камнями в блудницу, когда сам не без греха.

Не следует умножать сущности без необходимости, вспомнил Леон заповедь на все случаи жизни. Только горько было, что в его случае умножить сущность означало изменить сущность сущности. Впрочем, сущность не червонец (вернее, по нынешним временам было бы: доллар), чтобы всем нравиться. Леон испытал гордое отчаянье: он видел истинную сущность там, где остальные видели сущность не просто не истинную, а противоположную истинной. У него на глазах появились слёзы. Он вдруг вспомнил рассказ отца, как рыдал секретарь партбюро института, когда его пришли выгонять из кабинета со словами, что марксизм говно.