Джеймс Болдуин - Комната Джованни

– Почему? – спросил я.

– Об этом ты должен спросить себя. Тогда, возможно, это утро в один прекрасный день не станет пеплом у тебя во рту.

Я посмотрел на Джованни, обнимавшего в этот момент одной рукой пропащую девицу, которая когда-то была очень милой, но больше такой уже никогда не будет.

Жак проследил за моим взглядом:

– Он влюблён в тебя по уши. Но ты не горд этим и не счастлив, как должно было бы быть. Тебе от этого страшно и стыдно. А почему?

– Я не понимаю его, – выдавил я из себя. – Не знаю, что означает его дружба и что он понимает под дружбой.

Жак рассмеялся:

– Ты не знаешь, что он понимает под дружбой, но чувствуешь, что это небезопасно. Ты боишься, что она сделает тебя другим. А что за дружбы бывали у тебя раньше?

Я не ответил.

– Или, – продолжил он, – если на то пошло, что за любовные связи?

Я хранил молчание так долго, что он начал подтрунивать надо мной:

– Вернись, вернись, где бы ты ни витал!

Я ухмыльнулся, чувствуя внутренний холодок.

– Люби его, – сказал Жак горячо. – Люби его и позволь ему любить тебя. Думаешь, хоть что-то другое под небом имеет какое-то значение? И как долго в лучшем случае эта история может продолжаться, учитывая, что вы оба мужчины и что жизнь ещё распахнута перед вами? Только пять минут, уверяю тебя, только пять минут, и из них большая часть – hélas! – в темноте. И если ты считаешь их грязными, они станут грязными – грязными, потому что ты не отдашься им, потому что будешь брезговать своей и его плотью. Но вы ведь можете сделать из вашей встречи что угодно, не обязательно грязь; вы можете дать друг другу нечто, что сделает вас лучше – навсегда, если тебе не будет стыдно, если ты не будешь осторожничать.

Он помолчал, рассматривая меня, затем уставился в свою рюмку.

– Ты уже так долго осторожничал, – сказал он другим тоном, – и закончишь в ловушке своего собственного грязного тела – на веки веков, как я.

Он допил свой коньяк и слегка звякнул рюмкой о стойку, привлекая внимание мадам Клотильды.

Она тут же подошла, сияя, и в тот же момент Гийом осмелился улыбнуться рыжеволосому. Мадам Клотильда наполнила рюмку Жака и вопросительно посмотрела на меня, задержав бутылку над недопитым коньяком. Я колебался.

– Et pourquoi pas? [65] Почему бы и нет? ( фр .). – спросила она с улыбкой.

Я допил залпом, и она снова налила. Затем она бросила длившийся не более сотой секунды взгляд на Гийома, кричавшего:

– Et le rouquin là? [66] А что там этот рыжий? ( фр .). Что будет пить рыжий?

Мадам Клотильда повернула голову, как актриса, готовящаяся произнести последние, предельно лаконичные строки утомительного, но потрясающего монолога.

– On t'offre, Pierre, [67] Тебя угощают, Пьер ( фр .). – промолвила она величественно. – Чего пожелаешь?

Она едва коснулась стоящей над баром бутылки самого дорогого коньяка в заведении.

– Je prendrai un petit cognac, [68] Я возьму маленький коньяк ( фр .). – промямлил означенный Пьер после паузы и, как ни странно, покраснел, что – в свете бледного восходящего солнца – сделало его похожим на только что павшего ангела.

Мадам Клотильда налила ему рюмку и, прекрасно разрешив таким образом напряжение, сопровождающее медлительный рассвет, поставила бутылку обратно на полку и вернулась к кассе. Теперь она пребывала за кулисами, где приходила в себя, допивая остаток шампанского. Она вздохнула, отпила из бокала и удовлетворённо посмотрела в медленно светлеющее утро.

– Je m'excuse un instant, madame, [69] Простите, мадам, я оставлю вас на минутку ( фр .). – шепнул ей Гийом и прошёл у нас за спиной, направляясь к рыжему.

Я улыбнулся:

– Это то, о чём папа никогда не говорил мне.

– Чей-нибудь папа, – сказал Жак, – твой или мой, должен был нам сказать, что не так уж много людей умерло от любви. Но сколько погибло и сколько погибает каждую минуту – и в каких невероятных местах! – оттого, что им её не хватает… А вот и твой малыш. Sois sage. Sois chic. [70] Будь мудр. Будь великодушен ( фр .).

Он немного отошёл и заговорил со стоявшим рядом юношей.

Тут действительно подошёл мой малыш. В потоке солнечных лучей его лицо светилось, волосы взлетали, а глаза чудесно мерцали, как утренние звёзды.

– Нехорошо, что я ушёл так надолго, – сказал он. – Надеюсь, ты не слишком скучал.

– Уж ты, конечно, совсем не скучал. Ты похож сейчас на пятилетнего мальчика, проснувшегося в утро Рождества.

Это сравнение пришлось ему по душе и даже польстило ему, что явствовало из того, как он шутливо прикусил губу.