Джеймс Болдуин - Комната Джованни

Я заказал чёрный кофе и двойной коньяк. Джованни был далеко от меня и пил marc, [63] Коньяк из виноградных выжимок. стоя между пожилым человеком, сфокусировавшим в себе всю грязь и порочность мира, и рыжеволосым юношей, который когда-нибудь будет выглядеть так же, если, конечно, удалось бы прочесть в его тупом взгляде что-то столь же реальное, как будущее. Теперь же в нём было что-то от жутковатой красоты лошади и что-то от солдата-штурмовика; он незаметно наблюдал за Гийомом; он знал, что и Гийом, и Жак наблюдают за ним. Гийом всё ещё болтал с мадам Клотильдой, соглашаясь, что дела идут из рук вон плохо, что всё измельчало с приходом nouveaux riches [64] Нувориши ( фр .). и что страна нуждается в де Голле. К счастью, они уже столько раз говорили об этом, что речь струилась, так сказать, сама по себе, не требуя от них ни малейшей концентрации. Жак был уже готов предложить одному из парней выпить за его счёт, но пока предпочитал разыгрывать со мной доброго дядю.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался он. – Это очень важный день для тебя.

– Чувствую себя прекрасно. А как ты?

– Как человек, у которого было видение.

– Да? Расскажи мне об этом видении.

– Я не шучу, – сказал он. – Я говорю о тебе. Видением был ты. Видел бы ты себя со стороны этой ночью. Видел бы себя сейчас.

Я посмотрел на него и ничего не ответил.

– Тебе сколько лет? Двадцать шесть? Двадцать семь? Мне почти дважды столько, и позволь тебе сказать, что ты счастливчик. Потому что то, что происходит с тобой, происходит сейчас, а не когда тебе стукнет сорок или что-то в этом роде: тогда у тебя больше не было бы надежды и ты был бы просто уничтожен.

– Что же со мной происходит? – спросил я, стараясь быть ироничным, но никакой иронии в моём голосе не прозвучало.

Он не ответил. Только вздохнул, бегло взглянув на рыжеволосого. Потом повернулся ко мне:

– Ты напишешь Хелле?

– Я пишу ей очень часто. И собираюсь продолжать в том же духе.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Неужели? Мне казалось, ты спросил, собираюсь ли я писать Хелле.

– Ладно. Попробуем по-другому. Собираешься ли ты написать Хелле об этой ночи и об этом утре?

– Не понимаю, что было такого, что об этом следует написать. И что тебе до того, напишу я или нет?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде было какое-то отчаяние, о котором я не подозревал до сих пор. Оно испугало меня.

– Дело не в том, – начал он, – что мне до этого, а в том, что тебе. И что ей. И что этому бедному парню – вон тому, который не понимает, что, когда он смотрит на тебя так, как он смотрит, он просто кладёт свою голову в львиную пасть. Собираешься ли ты обойтись с ним так, как обошёлся со мной?

– С тобой? Какое ты имеешь ко всему этому отношение? И как же я обошёлся с тобой ?

– По отношению ко мне ты вёл себя бессовестно, – сказал он. – Ты был очень нечестен.

На этот раз в моём голосе прозвучала-таки ирония:

– Полагаю, ты хочешь сказать, что было бы совестливее с моей стороны, было бы честнее, если бы я… если бы…

– Я имею в виду, что было бы справедливее, если бы ты презирал меня чуть меньше.

– Прости. Но я думаю, уж коль скоро ты заговорил об этом, что большая часть твоей жизни действительно достойна презрения.

– То же можно сказать и о твоей, – сказал Жак. – В жизни так много достойного презрения, что голова идёт кругом. Но больше других заслуживает презрения тот, кто равнодушен к чужой боли. Ты должен всё-таки понимать, что человек, который стоит перед тобой, когда-то был даже моложе тебя и приобрёл свой нынешний жалкий вид совершенно незаметно.

На минуту воцарилось молчание, которое издалека нарушил своим смехом Джованни.

– Скажи, – промолвил я наконец, – ты действительно не можешь по-другому? Всегда должен стоять на коленях перед целой армией мальчишек ради каких-то пяти грязных минут в темноте?

– Подумай лучше, – ответил он, – о мужчинах, стоявших на коленях перед тобой, пока ты думал о чём-то другом и делал вид, что там, в темноте – у тебя между ног, – ничего не происходит.

Я рассматривал янтарный коньяк в рюмке и влажные круги от неё на металле стойки. И из глубины утонувшее в этом металле отражение моего лица беспомощно смотрело на меня.

– Ты считаешь, – настаивал он, – что моя жизнь так же постыдна, как мои связи. А они постыдны. Но спроси себя, почему это так.

– Почему они постыдны?

– Потому что в них нет никакой привязанности, никакой радости. Это всё равно что вставлять вилку в розетку без тока. Прикосновение есть, но нет контакта. Одно прикосновение, но ни контакта, ни света.