Владимир Авдеев - Страсти по Габриэлю

Габриэль, Октавия и ее маленький сын, именем которого похититель не удосужился поинтересоваться, занимали одну карету. Две другие занимали пятеро друзей, и весь этот кортеж, хищно источая раскатистые удары кнутов, выписывающих в ночном воздухе серебряно-змеиные дуги, устремился через главные крепостные ворота по направлению к столице. Нещадно бьющиеся о камни мостовой колеса последней кареты едва не отдавили ноги задремавшего на посту часового, и близкое увечие произвольно вписалось в канву незатейливого солдатского сна. Фиолетовые глаза Октавии источали сверхчувственное сияние, которое на фоне бордового бархата сбивки, погруженного в розовую тьму, производило феноменальный эффект. А Габриэль, словно голодный детеныш лютого хищника, трепетал, впитывая всем существом коллаж из сильнодействующих ощущений.

В этом сущем нагромождении сверкающих небылиц я даже не упомнил толком, пришлось ли мне применять к Октавии силу или нет. Помню только, что она вошла в карету со спящим на руках сыном так, как если бы это был обреченный ковчег и на его крапленный черной отметиной борт ступала смиренно-прекрасная королева, собирающаяся в изгнание со своим единственным наследником. Мне мгновенно разонравилось это сценическое женское поветрие, и я бросился к Жоашену, который, забытый всеми, кувыркался на полу, тщетно силясь ослабить узлы. Коричневая скатерть, сползшая со стола во время короткой схватки, теперь навилась на тело бывшего борца за свободу, и он сделался похожим на уязвленное мракобесное отродье.

— Что вам нужно от меня, где моя жена, что вы сделали с ней? — кричал он, в жестких гримасах комкая багровеющий шрам.

Я поднял его с пола и прислонил к столу, так как он, измотанный состязанием с путами, умело наложенными Мартином, едва держался на ногах.

— Уймись и не кричи так, все равно никто тебе не поможет. Выслушай внимательно все, что я тебе сейчас расскажу, и постарайся понять. Ты остался в живых после подавления восстания и, мало того, сделался преуспевающим торговцем благодаря мне. Это я предложил сделать из тебя не распятого идола, а пресмыкающегося Иуду. Я знаю, ты сильный человек, но ты силен только той настоящей жизнью, пока не столкнулся со мной. В этой, мнимой, ты уже начал заживо разлагаться.

Я ясно видел, как дернулись его губы, точно затрясшиеся от разгульного спазма, не пропустившего в горло всю горсть проклятий.

— Слушай, я всегда был и буду врагом таких, как ты, потому что в угоду обветшалым идеалам вы можете бездумно уничтожить тысячи невиновных людей, поддавшихся на агитацию. Ты хочешь свободы и равенства, но никак не можешь понять, что, ввергнув целый народ в братоубийственную вражду, ты тем самым поможешь ему выродиться, потому что братоубийственная вражда вытаптывает корни и нравственные устои предков, а без них невозможно быть свободным. Я обещаю тебе, что твоя жена и сын перейдут в более удачливые и надежные руки. Оставшись в живых, ты потерял для Октавии всякое значение. Кроме того, ты ведь никогда не сможешь объяснить сыну, как ты сумел остаться живым в такой ситуации, ведь руководителей восстания принято умерщвлять. Я женюсь на Октавии по всем правилам христианского мира и воспитаю твоего сына так, как сочту нужным, потому что мальчику не нужен образ отца-предателя, хотя бы и мнимого. Он просто проклянет тебя, ведь в его жилах течет твоя спесивая кровь. Ну а лучшая женщина рода должна принадлежать лучшему мужчине, в этой аксиоме кроется великая созидающая сила природы, а ты полтора года не являешься лучшим.

— Свинья! — закричал Жоашен, метнувшись ко мне всем телом, я не заметил, как за это время он все же высвободил из веревок одну руку и надеялся сейчас одним броском сбить меня с ног, но…

…Я почему-то оказался проворнее и, не разворачиваясь, снизу вверх нанес короткий удар в челюсть. Полусвязанные ноги не позволили ему сохранить равновесие, и, падая, он перевернулся, ударившись лбом о край стола. Я ясно видел, что контуры шрама ровно вписались в угол стола. Гальваническая судорога пронзила тело Жоашена, хрипевшего от неуправляемой пространственной боли. Я нагнулся к нему, изучая лицо, дробящееся на части от злокачественного времени, хлынувшего со всех сторон в огромный пролом. То была не проснувшаяся к жизни рана, то был гигантский свищ в судьбе. Жоашен был жив, если же он погибнет от моей руки, пусть даже и случайно, легенда потеряет субтильный налет благородства, а я не хочу этого. Я высвободил ему вторую руку, перевернул на спину, расстегнул воротник и, не оглядываясь, по сторонам, покинул жилище.