Сергей Шаргунов - Птичий грипп

– Все как всегда. Ясный хрен.

– Придушить? – спросил Певец.

– Не встревайте не в свое дело! – холодно попросил Вивиорский.

– Дениска! – Кондратий ударил певца по плечу. – Да это он шутит так. Кто ж депутата будет душить? Шуток не понимаешь, родной мой?

– Знал бы кто-нибудь, чем мы промышляем, – вдруг сказал певец задумчиво.

Зависла короткая тишина.

– А чем мы промышляем? – с аппаратной любезностью спросил Вивиорский.

Кондратий напряженно молчал.

– Кто-нибудь? Узнал? – Он открыл и оставил открытой пасть, мокрую, набитую зубьями, и согнулся, точно готовясь к прыжку. – Ты меня огорчил. Кто-нибудь – это… Это кто? Какашки тети Маруси под окном шестого этажа… Или парни? Вова герычем торговал в 92-м, Слава нарик конченый, Боря детей расчленял, трахал и убивал, видео есть…

– Какой Боря? – тупо спросил Певец. – Борис Николаевич Ельцин?

Кондратий опешил. И тут же взорвался адским хохотом. Он обхватил лицо руками. Он хохотал, захлебывался, сквозь пальцы заструилась пена, он рычал, хохоча… Укусил себя за палец.

– Сука! Больно! Сука! Не могу! Витя, дай ему в ухо! Сука! Насмешил! А?

– Другой Боря, – не меняя мрачно-отстраненного выражения лица, сквозь рев начальника заметил Вивиорский. – Живой пока.

Услышав это замечание, Кондратий взорвался новым раскатом хохота, он сместил руки к седой шевелюре, вцепился себе в волосы, лицо его покраснело. Оно плясало, как мешок со смехом, дребезжащий, красно-праздничный…

– Ладно, – внезапно Кондратий перестал, огладил седую прическу и в секунду вернул себе спокойный оттенок одутловатого лица. – Поколдуем? А то у меня еще Совбез в шесть.

Соловей взял листок с фамилиями и положил рядом на кожаный подлокотник.

Вивиорский проворно встал из глубокого кресла, наклонился к кейсу, стоявшему тут же, отомкнул замок и принялся вынимать и класть на стол все нужное.

Блюдо с черными знаками – точкой ровно посредине и стрелкой от точки.

– Фарфор? – придирчиво осведомился Кондратий, схватив блюдце и вертя. Поднес ко рту и звякнул зубами о краешек.

– Как положено, – усмехнулся Вивиорский, вытащил трубкой скатанный лист ватмана. Расстелил на столике. На ватмане был черный круг. Мошкарой по кругу черным цветом роились буковки и циферки.

Кондратий сунул блюдце в руку Вивиорскому и поежился:

– На. Клади сам. Мудрец на мою голову… Грех делаем.

Вивиорский с бдительностью медицинского работника вложил блюдце в нарисованный кружок. Вскочил, стремительно подлетел к включателю, убавил свет, вернулся на место. Трое сидели молча, утопая в креслах.

– Поехали, что ли… – мутно прорычал Кондратий. – А то у меня… в шесть…

Кондратий решительно тряхнул большой головой и положил две тяжелые пятерни на край блюдца. Потом съехал кистями чуть назад, оставив на блюдце задубевшие концы пальцев. Певец мелодично уронил свои пухлые пальчики с розовыми лодочками ногтей.

– Маникюр, педикюр… – невнятно проурчал Кондратий.

Положил пальцы Вивиорский, длинные, смуглые.

– Худые, прям глисты, – сонно оценил Кондратий. – Ты че, Витя?

– Молчим, – нейтральным голосом опытного хирурга оборвал Вивиорский и крепко закрыл глаза. Кондратий обрушил веки. Певец веки смежил.

Замолчали. Молчали минуту. Молчали две минуты. Еще молчали.

Внезапно заговорил Вивиорский, гортанным высоким голосом. Голосом плаксы. Голосом, полным несчастий:

Кондратий сонно гудел:

– Каково тебе?

Вивиорский плаксиво твердил:

– Каково тебе?

Соловей сказал скороговоркой:

– Каково тебе? – Открыл глаза, скосился на лист на подлокотнике и выразительно прочитал: – Мирзоев Тимур! – Ии снова закрыл глаза.

– Мирзоев Тимур! – повторил Вивиорский с надгробным пафосом.

– Мэмэ… Тэмэ… – прогудел Кондратий.

Вдруг блюдце под их пальцами заплясало, и голосок, тонюсенький, писклявый, мышиный, вывел:

– Не знаю… Не знаю… Не знаю…

Этот голосок шел из блюдца, из его фарфора, как будто само блюдце ожило и заговорило.

– Попов Егор! – прочитал Певец и зашторил глаза.

– Попов Егор!

– Попэ… Егэ…

Блюдце приподнялось вместе с их пальцами, наученные опытом, они пальцев не сняли, и все тот же лукавый, мелкий писк вывел весело: