Софья Рон - Пережить фараона

Эфраим вернулся в школу за несколько дней до Хануки. Войдя в класс, Яаков заметил, что он снова сидит на прежнем месте у окна и подумал, что надо подойти к нему, но уже пора было начинать урок.

— Мы поговорим сегодня о законах Хануки, — начал Яаков и встретился взглядом с Эфраимом. Мальчик смотрел на него пристально, и Яаков, как загипнотизированный, не мог отвести глаз в сторону.

— Ты сказал, что мой отец — герой Израиля, — как будто говорил этот взгляд, — но это у нас дома, а здесь в классе ты ничего не скажешь, побоишься сказать, сделаешь вид, что все осталось по-прежнему, и евреев не убивают за преданность Торе, как это было во времена Антиоха…

Но, в конце концов, Яаков был на уроке, а не на политическом собрании, он не мог подвергать опасности ни себя, ни, тем более, учеников, и так уже Шуламит Адмони требовала закрыть национально-религиозные школы, нельзя в такое время позволить себе совсем потерять голову. Яаков отошел подальше, к доске, и начал урок.

Уже потом он заметил, что в классе тишина, такая тишина, какой не бывает даже во время экзаменов, так что он отчетливо слышал собственный голос, и вдруг обнаружил, что урок идет совсем не по намеченному плану. Он почему-то снова рассказывал детям историю Хануки, которую они за последнюю неделю, должно быть, успели выучить наизусть, но тем не менее слушали, боясь пропустить хоть одно слово. Он говорил о том, как евреи-ассимиляторы призвали на помощь наместника Антиоха, чтобы заставить народ забыть устаревшие обычаи и принять новые, общечеловеческие ценности, о том, как строили стадионы и бассейны, чтобы ощутить свою причастность к новой культуре, как издевались над упрямыми, нелепо одетыми религиозными евреями, как при попустительстве назначенных из политических соображений первосвященников отдали чужеземцам на осквернение Храм, о том, как удалившийся в деревню Матитьягу, который и сам мог быть первосвященником, но, конечно, не при этой власти, не побоялся поднять руку на еврея, попирающего законы Торы, и так был подан знак к восстанию, и кучка религиозных фанатиков-террористов, как их назвали бы сегодня, очистила Храм и Иерусалим от предавшей свой народ элиты. Он вроде бы не сказал ничего нового, но дети слушали, как не слушали еще никогда, уже прозвенел звонок, уже следующий учитель заглянул в класс, но на него замахали руками, чтобы не мешал, и он остался ждать в коридоре.

— Это было в те дни, но в это время, — закончил Яаков и оглядел класс.

Было по-прежнему тихо, только Эфраим беззвучно всхлипывал, уронив голову на стол, и Яаков вдруг понял, отчего так поразил его взгляд мальчика в самом начале урока. Так, печально, устало и в то же время насмешливо, смотрел в объектив телекамеры Барух Лернер за несколько минут до смерти.

Он думал, что уже на следующий день его арестуют или, по крайней мере, выгонят с работы, но прошло почти две недели, жизнь продолжалась по-прежнему, и Яаков убедился в очередной раз, что Шимон не прав, и здесь, все-таки, не Россия.

Он настолько пришел в себя, что даже отправился на свадьбу одного из дальних родственников, куда, вообще-то, идти не собирался, но теперь решил, что не пойти неудобно, тем более, что Мария тоже собиралась там быть — она училась в колледже вместе с невестой.

Ярко освещенный зал, женщины в нарядных платьях и шляпках, мальчики из ешивы, столпившиеся вокруг жениха, мать жениха и мать невесты с зажженными свечами в руках, сама невеста в белом платье с кринолином, — это было так привычно, как будто все осталось по-старому, и по-прежнему в горах Иудеи и на улицах Иерусалима слышался голос жениха и голос невесты, а события последних месяцев были просто ночным кошмаром. Яаков поискал глазами Марию. Она стояла недалеко от невесты, среди женщин, и, увидев его, помахала ему рукой.

Впервые с тех пор, как он был еще ребенком, Яаков сидел не в мужской половине зала, а в центре, где были отведены места для семейных пар. Мария, в темнозеленом бархатном платье, с новой прической — волосы были зачесаны кверху и заколоты на затылке в узел — казалась старше своих лет и уже не выглядела, как обычно, девочкой-старшеклассницей, а, скорее, напоминала сидевших за соседними столиками молодых женщин.

— Тебе нравится мое платье. — спросила она и отодвинулась, чтобы Яаков мог лучше разглядеть.

— Больше, чем ты думаешь, — ответил он, придвинул свой стул поближе и осторожно коснулся ее руки под столом. — Послушай, Мария. У меня завтра только два урока.