Софья Рон: Пережить фараона

Все началось, как обычно, с Хеврона. Президент принял решение о насильственной эвакуации поселенцев. Программа была рассчитана на месяц, первыми значились по плану Хеврон и Нецарим. Хеврон даже не был объявлен закрытой военной зоной. Харид не боялся демонстраций, с демонстрантами давно перестали церемониться, и было ясно, что только сумасшедший решится отправиться в Бейт-Хадассу, чтобы ему там переломали кости или размозжили дубинкой голову добровольцы из «Молодой Гвардии» — так назывались спецподразделения, сформированные с целью выселения евреев с оккупированных территорий. Впрочем, «добровольцы» — это не совсем правильно сказано, потому что, хотя записывали в эти отряды на добровольных началах, члены отрядов приравнивались к кадровым военным с десятилетним стажем, и получали еще специальную надбавку за каждую операцию. Принимали в молодогвардейцы членов Аводы и Мерец не старше 30 лет. Обязательным условием было отсутствие религиозных родственников. Инициатором создания «Молодой Гвардии» выступила Шуламит Адмони, которая в то время еще занимала свой пост министра культуры и чего-то там еще, и в день, назначенный для проведения первой акции новых отрядов, ее сверкающая черная машина возглавляла колонну джипов и полицейских микроавтобусов, движущуюся по шоссе Иерусалим-Хеврон. Правда, злые языки утверждали, что сама госпожа Адмони не смогла бы вступить в «Молодую Гвардию» — туда, кстати, принимали и женщин — потому что ее собственный сын вернулся к Торе и учился в какой-то ешиве в Бней-Браке, но кто обращает внимание на такие мелочи. Во всяком случае, нельзя не признать, что в своем строгом пальто защитного цвета и берете, похожем на береты десантников, министр культуры смотрелась совсем неплохо для своих шестидесяти с лишним лет, тем более, что это было одно из ее последних публичных выступлений.

Колонна достигла Хеврона около 12 часов дня. Был ноябрь, но день выдался солнечный, и сотни арабов толпились на крышах в предвкушении увлекательного зрелища. Демонстрантов, как и следовало ожидать, никаких не было, и спецподразделения, в сопровождении целой армии журналистов, уже подошли к Бейт-Хадассе, где собрались все евреи Хеврона, но тут раздались выстрелы в воздух. У самых ворот Бейт-Хадассы, на каменных ступеньках, ведущих в боковое здание, Бейт-Хасон, стояли пятнадцать-двадцать мальчиков из каховской ешивы, некоторые из них сжимали в руках неизвестно как уцелевшие после многочисленных обысков автоматы узи. Один из мальчиков, высокий, в черной вязаной кипе, с пробивающейся каштановой бородкой — его еще потом показывали по телевизору — кричал в мегафон, что они пришли защищать хевронскую общину, но еврейской крови проливать не хотят и поэтому стреляют в воздух в знак предупреждения. Бедные мальчики, они даже не успели еще раз вскинуть свои узи, на них тут же навалились десятки прошедших спецподготовку мускулистых парней, и через несколько минут все было кончено. Поселенцев погрузили в тендеры и отправили обновлять лагерь Нецарим-2, названный так чуть позже, когда в доставленные из Димоны караваны привезли жителей Нецарим, а «террористов», то есть этих мальчиков из Каха, поместили в военную тюрьму.

В армии никто из мальчиков не служил — их не брали, как неблагонадежных, — но судил их военный суд и всем, даже несовершеннолетним, был вынесен смертный приговор. Заодно с ними были осуждены и несколько руководителей Каха, в том числе и Барух Лернер, которые, хотя непосредственного участия в этой безумной попытке противостоять спецотрядам левых и не принимали, тем не менее, как было объявлено, несли за нее ответственность. Барух Лернер, если бы даже и захотел, присутствовать в Бейт-Хадассе не мог, ему запрещено было появляться в Хевроне, но какое это имело значение, все понимали, что приговоры были заготовлены еще до начала суда.

Рав Лау — он тогда еще был главным раввином — попытался было заикнуться, что нельзя казнить евреев, но его быстро поставили на место, хотя все же позволили навестить осужденных накануне расстрела.

Все транслировалось по телевидению, и в тот вечер они сидели в подвальчике у Шимона, Яаков на табуретке, а Мария — на продавленном диване, заваленном газетами. Газеты она отодвинула в сторону, чтобы освободить себе место, и время от времени газетные листы, шурша, соскальзывали на пол. Яаков отчетливо слышал, как они шуршат, потому что в комнате все молчали. Шимон, стоя у открытого окна, курил одну сигарету за другой, стряхивая пепел в стакан с остатками чая. Ровно в восемь он включил телевизор.