Сильви Жермен - Дни гнева

С этими мыслями Камилла заснула, свернувшись на тюфяке около угасающей лампы. «Я умру», — крикнула она Амбруазу. Нет, она не умрет, не хочет умереть в тисках его безумия. Она ускользнет в сон, в грезы, в живые краски. И будет пребывать во сне столько, сколько продлится эта ночь, этот ужас.

Мелодичное пение Блеза-Урода плыло вдоль дороги, среди высоких трав, в утренней синеве. Воздух благоухал ароматом цветущих садов, звенел пронзительными трелями птиц, вивших гнезда на деревьях и живых изгородях.

Блез-Урод пел, голос его пронимал до слез. Рядом, опираясь на его руку, семенила старая Эдме. Голова и плечи ее подергивались в такт шагам, а губы чуть слышно повторяли слова, которые выпевал Блез. «Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое..» Они с Блезом возглавляли процессию. Остальные молча шли за ними. Шли, словно во сне, с покрасневшими глазами, послушно следуя за ясным голосом:

«Красоты твоей»… «лице твое»… — шепотом вторила старая Эдме. Она видела перед собой эту красоту, это лицо и невольно улыбалась. После долгих слез и бессонницы улыбка была слабой и болезненной. Эдме тихонько напевала и кивала головой при каждом слове, словно с удивленным смирением склонялась перед величием прославляемой в псалме красоты, словно еще и еще раз воздавала хвалу Святой Деве, отметившей ее своей милостью и пославшей ей Рен. Возлюбленную дочь с божественной улыбкой! Эдме не уставала благодарить небеса за чудо этой улыбки, теперь же, в наступающем неведомом грядущем, она будет вновь и вновь вымаливать ее.

Дитя Всеблагой и Непорочной Пресвятой Богородицы, Милосерднейшей Владычицы смертных, Утоляющей печали, дитя Царицы Ангелов и целомудренных дев. Царицы Цариц — Рен Версле, в замужестве Мопертюи, была призвана Господом. Облаченная в синеву весеннего утра, омытая слезами и любовью близких, умащенная ароматом цветущих кустов и деревьев.

Сыновья тоже были тут. Сыновья Толстухи Ренет, также подаренные ей Преславной Богородицей, Подательницей Блага Божественного. Все, кроме одного. Первым шел самый младший, тот, чьи уста были отмечены огненным перстом ангела, чье сердце ведало, что мир неразумен, что в людях мало смысла, терпения и доброты, что жизнь их — призрачный путь, в любой миг его легко может прервать насилие, но может и осиять чудо милосердия, любви и кротости. Тот, что принимал свое уродство спокойно и достойно, точно печать божества. Тот, чей искривленный рот знал благородство слов, музыку звуков и мастерски владел искусством сладчайшей, проникающей в душу речи.

Сыновья сделают памятным имя матери. Будут славить ее в памяти своей, пронесут через всю жизнь ее имя, утвердят его в сердцах детей своих.

Младший сын открывал шествие, и пение его пронзало утреннюю синеву лучом иного света. Дряхлая Эдме поднимала тускнеющий взор к этому свету, искала в нем улыбку дорогой, единственной дочери — улыбку Рен, которая следовала за ними. Ее гроб несли на плечах Утренние братья.

Эфраим разделял с ними тяжесть этой ноши. Он сделал гроб собственными руками. Утренние братья срубили на поляне Буковой Богоматери дерево, изображавшее ангела с плодами — они посвятили его матери. Из ствола этого бука Эфраим и сделал для Рен последнее ложе, на котором для него самого не было места. Не спать ему больше в обнимку с Рен, не согревать лицо и руки теплом ее волос, не знать больше чудесного успокоения, забвения и блаженства, таящихся в ее влажном лоне. Толстуха Ренет отныне уснет в одиночестве, уснет навеки на тесном буковом ложе. Эфраим, ее супруг, нес тело возлюбленной к призвавшему ее Владыке. И не было ни слов, ни слез, которые вместили бы его тоску. Скорбь разливалась в его сердце беспредельной гибельной пустыней, и он сразу затерялся в ней. Эта бескрайняя, голая пустыня поглощала, как песчинку, его тело, разум, мысли. И потому у Эфраима, вдовца, шагающего рядом с сыновьями и держащего на плечах тяжелый гроб с телом супруги, взгляд был ровный и пустой, как у безнадежно заблудившегося в пустыне путника, который знает, что ему уже не выбраться, что он обречен на одинокую, голодную смерть, и все-таки продолжает идти, глядя вперед. Пустой взгляд идиота.