Анатолий Макаров - Человек с аккордеоном

— Могу ли я видеть Георгия Константиновича Баха? — спросил я.

— Дядю Жору? — переспросила женщина и показала мне на крашеную дверь. Потом она перевернула что-то на сковороде и громко закричала: — Августа Георгиевна! К дяде Жоре!

— Вы к папе? — на пороге меня встретила высокая женщина, и я сразу же узнал хрящеватый нос с нервными, высоко вырезанными ноздрями. — Не из райсобеса? Мы много раз обращались…

— Простите, — перебил я, — я из литературного музея.

— А-а, — почему-то сразу успокоилась дочь Баха, словно бы сразу все поняла. И повела меня в смежную комнату. Там, у большого окна, в современном дешевом кресле, почти скрытый от меня газетой, сидел старик. Видна была лишь лысина в пятнышках старческой пигментации да остатки седых жидких волос. Я, разумеется, предполагал, что старая театральная фотокарточка может льстить и преувеличивать, и все же перемена была фантастична. Мне навстречу поднялся сухонький добродушный старичок с выражением лица заискивающим и просительным, причем ясно было, что это выражение не сходит с его лица вот уже лет двадцать.

— Наконец-то, — с удовлетворением проговорил он, — наконец-то. Садитесь, садитесь, бога ради, что же вы стоите! Наконец-то. Я столько раз писал!

— О чем писали? — из вежливости поинтересовался я.

— О том, чтобы была восстановлена полная картина моей творческой деятельности. Я имею полное право на персональную пенсию. Помилуйте, столько лет руководил художественной самодеятельностью. Студия живого слова Наркомпроса… Агиттеатр НКПС. Живая газета Дома медицинского просвещения… У меня все документы, как положено. Алечка, — крикнул старичок дочери, — будь так любезна, принеси мой архив!

Высокая женщина мгновенно появилась с толстой бухгалтерской папкой в руках, было очевидно, что все эти справки, постановления и благодарности так и лежат наготове, а не пылятся где-нибудь в шкафу или в комоде.

Я с привычным профессионализмом и любопытством перелистал ветхие желтые бумажки. Старик все время порывался мне что-то объяснить и приговаривал: «Вот-вот, самое интересное», «Вы посмотрите, кто это подписал», «Нет, обратите внимание, когда все это было». Пальцы его с коротко и аккуратно подстриженными ногтями мелко и суетно вздрагивали.

— Георгий Константинович, — сказал я. — Все это очень интересно. Но здесь, так сказать, одни только канцелярские документы. А где же свидетельства ваших сценических успехов? Снимки из спектаклей: из «Баядерки», из «Марицы», из «Корневильских колоколов»?

Георгий Константинович перестал просительно улыбаться. И пальцы его перестали деликатно подрагивать.

— Так вам известна и эта сторона моей карьеры? — почему-то упавшим тоном спросил старик.

— Ну конечно, — старался я его ободрить. — Блистательная сторона. Ваши выступления в театре Выгодского, на вас держался весь репертуар, как я понимаю. Голос, фактура, аллюр. Говорят, в светских ролях вы были неподражаемы. — Я не знал этого проклятого актерского языка и поэтому чувствовал себя ужасно глупо.

— Действительно, говорили, что выходило неплохо. — Георгий Константинович был словно удручен чем-то. — Неплохо, неплохо. Однако вы учтите, это продолжалось не так уж долго. С Выгодским мы не сошлись по многим вопросам, и вообще я скоро покинул оперетту. — Он помолчал и потом «в сторону», как писали в старых драмах, добавил: — У меня, видите ли, пропал голос.

— Георгий Константинович, — решившись наконец, сказал я. — Простите меня, ради бога. Я, правда, постараюсь помочь вам в вашем ходатайстве, но сейчас меня интересует совсем другое. Я у вас прошу помощи. Совершенно серьезно. Это очень важно для всей русской культуры.

— Пожалуйста, пожалуйста, — развел руками старик, слегка напуганный моим пафосом.

— Скажите, это правда, что вы давно знакомы с Анной Николаевной Кизеветтер?

И вот тут в течение нескольких минут произошло нечто неожиданное. У меня на глазах начала оживать допотопная свищевская фотокарточка, сквозь будничную маску суетливого старичка из коммунальной квартиры, как старая иконопись сквозь более позднюю роспись, проступили былые черты льва и фата. Карикатурно они проступили и низкопробно, речь из надоедливо подробной сделалась пренебрежительно неторопливой, и все же сквозила в этом преображении некая патетика.

— Как же, как же, — не произнес, а словно процедил Георгий Константинович, не внешне, а внутренне улыбаясь своим воспоминаниям, — Анечка Кизеветтер. Как же, как же…