Михаил Лифшиц - Почтовый ящик

«Господи, помилуй. Спокойно-то как в храме Твоем, Господи. Спаси мою душу грешную… Как ты, Андрюша, слышишь меня? У нас, слава Богу, все здоровы. Сережа бьется, старается. Какое-то они там малое предприятие, что ли, сделали. Дети учатся. Генка экзамены все на «пятерки» сдал. Дома часто не ночует. Спал в общежитии, а ему в ухо таракан заполз. Свой врач в университете вытащить не смог. Ездил в больницу. Недаром, значит, в деревне все в платочках спали. Настя в ансамбль ходит, танцует. Везде одна, взрослая уже. Если темно, то Сережа идет встречать. Устаю я очень, Андрюшенька. Сережа сердится, требует, чтоб я работу бросила. Говорит, что денег теперь и без этого хватит. Тут кричал на меня. Что, говорит, мать, загнуться хотите? Матерью назвал, а все ж на «вы», обидно. И что кричал, тоже нехорошо. Как ты там, Андрюшенька, изболелась без тебя душа моя…»

Так молилась Анна Петровна. Наверное, ее молитва доходила до Бога.

Тяжелый физический труд и непривычное скудное питание сделали свое дело. Прошло немногим более года, и Анны Петровны не стало.

Миши Севостьянова не было на работе неделю, брал отпуск, ездил землю копать на садовом участке под Тулой, помогал родителям. Сам-то Миша много лет уже жил в Подмосковье, а родители и брат с семьей – в Туле.

– Ну, как твои? – спросил Сережа вернувшегося с родины сотрудника.

Беспокойство за родителей всегда жило в Сережиной душе, хотя родителей-то уже и не было давно. Он всегда начинал разговор со знакомыми с этого вопроса, как самого естественного. Хотя, конечно, что может случиться с чужими родственниками, когда они тут, рядом, в часе езды. Ну, может быть, как у Миши, в двух с половиной часах. Не в Читинской же области, у черта на рогах. Вопрос дежурный, даже не вопрос, а так, «хау-ду-ю-ду?» Но Миша неожиданно заговорил.

– Да родители-то ничего, слава Богу. Отец даже на службу ходит иногда. Что-то там им платят, то за прошлый год, то, Бог знает, за какой. Пенсия, я подкидываю слегка, брат тоже…. На огород ездят. Отец увлекся сельским хозяйством, овощи выращивает по Миттлайдеру. Мама при нем. Нам еще хотят помочь, внуков, вот, возьмут на август месяц, и моего младшего короеда, и племянника. Скрипят, конечно, слегка, но держатся. В общем, все естественно, не больно смотреть. Но зашел я к тете Шуре – есть у нас такая родственница, седьмая вода на киселе. Вот где кошмар! Представь себе, однокомнатная квартира, от работы полученная в хрущевском доме, и в ней два старика по семьдесят лет больные-пребольные. Дочка была, но двадцать лет назад умерла. Закружилась у шестнадцатилетней девчонки голова на уроке, пошла в туалет, упала и больше уже не вставала. Вот и живут на две пенсии, и больше ни гроша. Развлечения – только на кладбище, на могилку дочери. Но дядя Ваня из дому выходить уже не может, лежит, еле до сортира доползает. Кроме тети Шуры людей неделями не видит. Быт целиком на тете Шуре, значит, надо из дому выходить, дела делать, а дядя Ваня без тети Шуры минуты не может пробыть. Она его к каждой получасовой разлуке специально готовит. Уйду, говорит, в магазин, а дядя Ваня сидит дома один и плачет.

Спорят, надрываются, сколько людей сидело в лагерях при Сталине. Демократы говорят, что миллионы, коммунисты, что восемьсот тысяч. Если докажут, что «всего» восемьсот, то вроде бы и ничего страшного, немного в процентном отношении. К тому же большая часть из них сами виноваты: кто до командира дивизии дослужился, кто генетикой занимался или реактивное движение изучал, кто в командировку в Германию ездил, кто в деревне работников нанимал, кто крымский татарин и так далее. Эти заслужили свою долю, и их надо из восьмисот тысяч вычесть, так что в действительности невинно пострадавших еще меньше.

Какие же это злодейские рассуждения! Как жалко людей! Жалко тех, которые погибли. Жалко тех, которые годы провели в тюрьмах, в лагерях, в ссылке. И еще очень жалко остальных, почти что весь СССР, десятки миллионов человек, которые в течение десятков лет жили не так. Эти люди ни в каких списках не числятся, никто их не реабилитирует, и никто им жизнь не вернет.

Кто пострадал от потрясений, которые мучили Россию в конце двадцатого века? Члены Политбюро? Вкладчики МММ? Старик, который умер в очереди, желая поменять пятидесятирублевую купюру на такую же, но более позднего выпуска? Да, они. И еще почти вся Россия. Среди этих пострадавших, то есть с трудом применявшихся к новой жизни, есть большой отряд – работники оборонной промышленности.