Михаил Лифшиц - Почтовый ящик

Странное поведение Царькова насторожило товарищей, а тут к обеду стало известно про инцидент в кинотеатре. Валентина Михайловна пошла в антенный зал, чтобы прояснить обстановку. Царьков сидел в слезах и писал пятый вариант заявления в американское посольство с просьбой предоставить ему политическое убежище. Среди причин были и синяк под глазом, и маленькая зарплата, и пренебрежение его мнением «в среде партийных бонз».

Валентина Михайловна стала утешать Царькова, Сережа достал из сейфа спирт, собрали бутерброды, какие остались от обеда, и засели в зале. Закуску собрали легко, у многих что-нибудь да было. Десять лет назад к концу рабочего дня в лаборатории нельзя было найти черствой корки, мели все: принесенные из дома бутерброды, пирожки тети Марфуши, молоко, выдаваемое антеннщикам «за вредность», да еще бегали в столовую. Сотрудники лаборатории старели, ели меньше, а сами стали толще.

Суаре в антенном зале прошло успешно, к половине пятого Царькова уговорили не покидать родину. На следующий день Сережа пошел в партком и договорился, что разборки не будет, так как провинившийся сам глубоко переживает свой проступок.

После случившегося к Царькову в обществе «Знание» стали относиться настороженно. И Царьков свой пыл оратора изливал в лекциях, которые устраивал в лабораториях института в обеденный перерыв, без путевок и без оплаты, а также в спорах с товарищами по работе. Теперь в своих выступлениях Царьков горячо одобрял решения партии. Надеялся, видимо, вернуть мандат доверия.

Но и тут Царьков не угадал, не на ту силу поставил. В 91 году, думая, что ГКЧП взял власть всерьез и надолго, Царьков призывал поддержать новый законный порядок. Однако за три дня все было кончено, и Царьков сник. Немножко, может быть, испугался последствий. Но последствий не было никаких. Политические разговоры и жаркие споры в «почтовых ящиках» вообще не имели последствий. Разве что кто-нибудь сгоряча мог написать заявление о выходе из профсоюза. Все равно что звери в зоопарке обсуждали бы события на улице: рычали бы, лаяли, пищали и шипели, но на события по ту сторону решетки не могли влиять, наоборот, вследствие происходящих там событий кормили зверей реже и хуже, причем всех, и кто рычал, и кто пищал. Так что Царьков загрустил не от страха перед возможными политическими преследованиями, а из-за того, что опростоволосился, не угадал. А ведь можно было бы что-то ухватить, оказавшись в нужный момент, да в нужном месте! Для того и устраиваются заварушки, чтобы кто был никем, стал бы всем! «Удаленность – вот причина, – думал Царьков. – Был бы я в Москве, тогда другое дело…В Москву, в Москву!» Стремление в столицу, заимствованное у чеховских трех сестер, привело к тому, что Виталий договорился с Альбертом Тарасовичем, и тот взял его к себе в лабораторию в московский институт на те же деньги. Сережа Зуев отпустил Царькова легко и не возражал против оформления царьковского увольнения как перевода из института в институт.

Наступил сентябрь последнего десятого класса. Следующим летом Гене поступать. Этот был тот рубеж, который Сергей назначил сыну, чтобы тот определился наконец. Удивительным Генка был школьником, ему все легко давалось. Школа посылала его на городские олимпиады по истории, математике, физике и географии. Как правило, он возвращался оттуда с грамотой и направлением на областную олимпиаду. Гена с удовольствием ходил в секцию восточных единоборств и заслужил там пояс какого-то уважаемого цвета. Все это у Гены получалось само собой, без напряжения. Мог посидеть над интересной задачей до глубокой ночи, но, как говорится, в охотку, потому что так захотел. Сережа следил за его успехами, но немножко отстраненно, зачем вмешиваться, когда и так все в порядке? Конечно, кимоно купить для секции, или велосипед, или денег дать на хитрые книжки – такие запросы Сережа обеспечивал без лишних поучений. Не было денег, говорил сыну, когда будут. И сын легко соглашался, знал, что раз отец пообещал, то сделает. Очень хорошие отношения были у Сережи с сыном, а с десяти или двенадцати Гениных лет – почти равноправные.

Но надо же родителям о чем-то волноваться! Вот Сережа и мучился, не ошибутся ли они в выборе вуза из-за таких разносторонних способностей сына. Поэтому твердо сказал Генке, чтобы в сентябре назвал институт, чтобы было время обсудить и с октября плотно усесться заниматься.

И вот на очередное отцовское «ну, что?» Гена ответил: «Давай, поговорим!» Они уселись на кухне, подошла и подсела к ним Татьяна.