Михаил Лифшиц - Любовь к родителям

– Да… Красивые у тебя сродственники!

Я был поражен его оценкой: как можно хвалить плохую Зину, ее плохого мужа и их плохих детей. Поэтому я, как человек знающий от своих мамы и папы всю правду, ответил Яку:

– Они очень виноваты перед моими родителями…

Сейчас мне стыдно об этом вспоминать.

Когда к нам приезжала бабушка, отец всегда бывал недоволен, особенно если бабушка недомогала и требовала вследствие этого повышенного внимания. Как-то в такую минуту отец зажал меня в углу и начал странный разговор.

– Бабушка – очень здоровый человек. Ты понял?

– Понял, – отвечал я.

– Что ты понял? Повтори.

– Что бабушка – здоровый человек, – повторил я.

– Нет, не так, – еще больше разозлился отец. – Бабушка – очень здоровый человек. Повтори!

– Бабушка – очень здоровый человек, – сказал я, но не слишком уверенно: все-таки бабушка болела.

– Да, очень здоровый. А по-настоящему больной в этой семье только я, – завершил внушение отец.

Дед умер, когда мне было лет шестнадцать. Бабушка пережила его на полтора десятка лет и умерла в богадельне.

Прошли годы, и родителей потянуло к оставшейся в живых родне, к сестре матери, к брату отца. Их старые обиды забылись или затушевались. Зато мы, их потомки, двоюродные братья и сестры, навсегда остались чужими людьми.

То, что мне в жизни придется труднее, чем моим друзьям, я знал всегда. Об этом часто напоминали в школе и ребята, и учителя. В пятом или шестом классе при заполнении какой-то анкеты Валерка Шляпин, сидевший со мной за одной партой, вдруг поднялся во весь рост и громко сказал:

– А вот сейчас посчитаем, сколько у нас в классе евреев! – и стал считать по черным головам. Но антисемит он был начинающий, поэтому посчитал многих русских и татарских брюнетов и брюнеток, а меня не посчитал.

– Я тоже еврей, – сознался я исследователю.

– У тебя же волосы не черные, – по-свойски поправил меня Шляпин.

Тогда я показал ему анкету. Это его ошеломило.

– Вот это да! – промямлил Шляпин и сел. Видимо, задумался о будущем – ведь и алгебру, и геометрию он списывал у меня.

Меня бил школьный хулиган дылда Калмыков, солидно приговаривая:

– Мне один человек советовал евреев убивать.

Анатолий Николаевич Шарапов, наш классный руководитель и учитель литературы, задавал на дом пропущенную в хрестоматии четвертую главу "Тараса Бульбы" Гоголя, посвященную еврейскому погрому, а потом вызывал меня пересказывать перед всем классом.

Таких эпизодов в памяти много, они портили жизнь, но основной фон создавали не они. У меня были прекрасные школьные друзья, они и до сих пор мои друзья. Жизнь была многообразна: лыжи, коньки, плаванье, радиолюбительство, оловянные солдатики, умные семинары для школьников – при Физтехе, при МГУ. Я гонял на велотреке, правда, без особых успехов, но совсем не по вине пятого пункта. Мы с моим другом Лешей Яковлевым были лучшими учениками нашей школы-восьмилетки. Выводить в отличники из трех восьмых классов было больше некого, и Анатолий Николаевич клацал зубами, как промахнувшийся волк, но сделать ничего не мог – так решил педсовет. Яка он тоже ненавидел, не помню за что.

Мы окончили восьмилетку, и нас взяли в лучшую в окрестностях десятилетку, которая набирала в девятый и десятый классы отличников со всей округи, а потом гордилась процентом поступивших в вузы. Тут-то мы с Яком попали в такую атмосферу, которая раньше, наверное, была в старших классах гимназии. Шестьдесят пятый – шестьдесят седьмой годы, девятый и десятый классы. Театр на Таганке, «Современник», «Новый мир», «Юность», Окуджава, Галич, Высоцкий, процесс Даниэля и Синявского, письма Лидии Чуковской Шолохову и Эрнста Генри Эренбургу – все это было наше. Тут же молодой Василий Аксенов, смерть и рассекречивание имени С.П.Королева, Солженицын.

Кстати, отца моего приглашали в школу для политинформации по Даниэлю и Синявскому. Он часто, сильно картавя, произносил слово «двурушничество», но успеха у моих вольнолюбивых одноклассников не имел.

При всей вольной жизни мы настойчиво готовились к поступлению в институт, особенно вторую половину десятого класса. Для меня это был первый серьезный антисемитский фильтр, к тому же мне могла помешать очередная израильская агрессия, вызвавшая возмущение всего советского народа, и двойной (сразу десятый и одиннадцатый классы) выпуск предыдущего шестьдесят шестого года, заметно повышающий конкурсы.