Станислав Буркин - До свидания, Сима

Разобиженный, я пробежал через развороченный холл на лестницу и снова, уже добровольно, заперся в своей комнате.

Все время до вечера, пока у меня не кончались деньги на телефонном счете, я писал маме эсэмэски о том, что хочу немедленно вернуться домой. Мама пообещала позвонить на следующий день и написала, что если я не передумаю, то они меня заберут. Время от времени ко мне стучались, но я не открывал и не отзывался. Потом про меня часа на два забыли, и я сидел в тяжелом одиночестве, думая о том, что теперь ничего не исправить и единственное, на что я могу рассчитывать, это на ее прощальный поцелуй.

Но вдруг я услышал внизу дружеский разговор, смешки Хавьера и Мерседес, и до меня донеслись звуки уборки, завыл на одной ноте пылесос, зазвенели вметаемые на совок осколки и зафыркали открытые на полную мощность краны. Я даже стал им завидовать. Мне хотелось распахнуть проклятую дверь, побежать вниз и поучаствовать в этом противоестественном для моих представлений примирении. Но что-то нездешнее держало меня взаперти, и я не мог преодолеть это привезенное с собой из России чувство не обиды, а что-то близкое к благородной злопамятности, но по сути все же нечто другое, что объяснить или назвать словами я не могу.

Когда уборка затихла, мне показалось, что все либо ушли на прогулку, либо пораньше завалились спать.

— Алик, Алик, — тихо застучалась ко мне Мерседес. Сидя на кровати, я весь подобрался, но промолчал. — Прости меня, пожалуйста, просто ты попал мне под горячую руку. Ну пожалуйста! Пожалуйста, прости меня! Если ты меня не пустишь, я этого не переживу…

Не слишком-то спеша, я слез с кровати и открыл ей дверь.

Она вошла в комнату какая-то затаенная, как будто только что исполнила долг, умертвив Цезаря или Марата.

— Он меня уже простил? — спросил я.

— Зовет нас, — сказала она, тихо и часто дыша.

Я как в тумане последовал за ней через темный коридор в родительскую спальню. Он принимал нас, стоящих посреди комнаты, возлежа во мраке на высоком царственном ложе. Окно, как отдушина в аду, было распахнуто в зеленую гущу томительно душного сада. Хозяин, как всегда, говорил мало, и каждое слово его падало словно капля расплавленного свинца.

— Глаголь же, несчастный! — сказал Хавьер Грозный.

— А чего глаголать-то?

— Глаголь, что дальше!

А я, собственно, не знал, что именно дальше — женитьба или расстрел фалангистами у беленой стены под мимозами. Но на всякий случай сказал:

— Я принял решение.

— Какое?

— Я женюсь.

Мерседес пошатнулась, схватилась за рот и молнией выбежала из комнаты, едва вписавшись в дверной проем.

Понтий Пилат откинул простыню, и я немножечко охренел от того, что все это время он лежал в костюме для игры в гольф. Не хватало ему только белых тапочек и целлулоидного козырька на резинке.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил он, подойдя ко мне и потрогав мой ледяной лоб.

— Не знаю.

— А на ком ты собираешься жениться? — опасливо поинтересовался родитель.

— Ни на ком, — жалко отозвался Петр, но петух промолчал (до трех он считать умел).

— А все-таки?

— Не знаю.

— А чего же ты тогда сказал, что женишься?

— Не знаю.

— Ты смотри за тем, чтобы она тебя не испортила, — отечески сказал Хавьер, поняв, что петух прозевал. — Она ведь думает, что это смешно, а это совсем не смешно. Ведь так?

Я быстро покачал головой в знак согласия с тем, что это совсем не смешно.

Выйдя из комнаты, я как пьяный прошел мимо Мерседес.

— Эй! Ты живой? — бросила она мне вслед.

— Живой, — отозвался я. Остановился, но не обернулся.

— И ты все еще мой раб?

— Раб, — ответил я серьезно и пошел в свою комнату.

Она последовала за мной. В обязанности госпожи входило убирать рабу постель перед сном, и что я обычно только не делал, чтобы как-нибудь затянуть эти удивительные минуты.

— Останься со мной ненадолго, Мерседес, — попросил я.

— Но я хотела еще принять ванну. Если хочешь, можешь потереть мне спинку, — предложила она со смешком.

— Тогда он меня точно распнет на алоэ.

— Вот видишь, ты боишься ради меня умереть. А это значит, что ты еще недостаточно меня любишь.

Она погрозила пальцем, потом подняла голову и подозрительно принюхалась:

— Слушай, дружочек, а ты часом не пукнул?

— Нет, милая, это я душу испустил от любви к тебе.

— А что же она у тебя такая смердящая?

— Грехи, — со вздохом признался я.

Она сидела на кровати рядом со мной, и я странно чувствовал ее тяжесть, словно матрас был частью меня или я был частью матраса. Позади нее горел ночник, и я видел нежные светящиеся пушинки по краю ее щеки (передней боковой части морды, по определению Ожегова), и темные жесткие волосы над головой светились ажурным золотистым нимбом, и я вновь был счастлив и мечтал, чтобы это никогда, никогда не кончалось.