Станислав Буркин - До свидания, Сима

Вдруг я услышал какой-то треск, сопровождавшийся усиленным воем толпы, и вслед за треском раскатистый звон сигнализации. Я повернулся на пальме и увидел, что группа молодежи отрывает большие железные жалюзи с витрины магазина, привязывая их к большому мотоциклу с байкером в немецкой каске за рулем. Как только ребристая шторина была сорвана, ликующая толпа начала дружно забрасывать витрину пустыми и полными бутылками. Стеклина полопалась и рассыпалась как сахарная. Тут же в супермаркет с радостными воплями повалила молодежь, вынося оттуда весь алкоголь.

Все еще больше обрадовались, когда услышали сирену, неразборчивый голос через громкоговоритель и увидели, как два прожекторных луча упали с соседних зданий и забегали по кишащей народом площади. Это произошло где-то уже после полуночи. Я увидел, что часть молодежи куда-то понеслась, а другая часть принялась что-то неразборчиво скандировать и уплотняться в сторону главной улицы, поперек которой бусами растянулись белые шлемы полицейских. Стражи порядка наступали, грозно ударяя палками по стеклянным щитам. Там и тут появились бело-оранжевые фургоны с закрытыми металлической сеткой окнами. Потом началась рукопашная свалка почище, чем на Куликовом поле. Пошли в ход бутылки с зажигательной смесью, в ответ им полетели болванки со слезоточивым газом, очерчивая над площадью медленно тающие дымные дуги.

Тут сбоку в толпу врезались всадники на страшных лошадях в противогазах, все обратились в бегство, а потом появилась полицейская поливальная машина и крепкой белой струей начала смывать остатки праздника с площади вместе с упорными хулиганами, горами мусора, бутылками, пакетами и пивными банками. Когда струя захлестала по брусчатке под моей пальмой и на меня полетели отраженные от земли брызги, я испугался, что полиция смахнет меня с макушки и я разобьюсь. Тогда я сам спрыгнул и, пригибаясь, понесся вдоль стены собора прочь с этой проклятой площади.

Ночью на берегу было холоднее, чем в городе, но я предпочел ночевать на скамейке, укрываясь газетой, чем в подворотнях города, где еще было полно шарахающихся пьяных хулиганов. Я почти не спал, только лежал, мерз и думал, что все меня бросили и что не надо было мне приезжать в эту проклятую Испанию. Потом мне удалось урывками поспать до рассвета. Все это время мне мерещилось, что меня будит полицейский, собирается забрать в участок, или подкрадывается бездомный, но когда я просыпался, ничего не было, кроме яркого электрического шара с мошкарой и грозного шума набегающих в темноте волн, приводящих меня в оцепенение жути.

Когда стало почти светло, я сиротой казанской побрел через подметаемый неграми город к широкому шоссе, чтобы искать на нем съезд к лесной дороге, ведущей на виллу. Шел я очень долго и думал, что давно уже заблудился, но на первой же бензозаправке мне объяснили, что я иду правильно, и уточнили, как добраться до владений Аматле.

Добрался я только часам к двенадцати и нашел на вилле совершенно будничную атмосферу. Никто меня не терял, только Мерседес недовольно спросила, с какой это стати я ухожу из дому, когда все собираются к завтраку, и что это с моей стороны просто свинство. Тем более, что у нее сегодня болит голова и ей совершенно неохота бегать и звать меня к столу по всему лесу. Я чуть на месте не разрыдался от обиды, хотел устроить ей скандал, но вовремя понял, что ровным счетом ничего не смогу этим добиться, и убежал ненавидеть ее в свою комнату.

После этого случая я решил полюбить тихую Матильду, а ее старшую сестру возненавидел и больше не желал ее видеть.

За эти два долгих месяца на чужбине Мерседес я уже знал прекрасно во всех гадских подробностях, а вот Матильда все еще оставалась для меня загадкой. Я даже не мог разобрать, умна она или глупа. И не только из-за языкового барьера. Она вообще была какая-то скрытная, хоть и довольно вежливая. Даже с родителями она была замкнутой и раскрепощалась, только чтобы поскандалить с Мерседес.

Иногда на меня нападала грусть, когда я начинал думать о Симе и о бабушке, и тогда я становился совсем как она, молчаливым и замкнутым. В эти минуты мне хотелось сесть рядом с ней, но как только я появлялся и пытался сделать какой-нибудь знак, она тут же вспоминала о своих неотложных делах, объясняла мне на пальцах, что ей надо куда-то идти, и исчезала. И тогда мне казалось, что я ей противен, но Хавьер уверял меня, что она просто стесняется.