Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!

Когда часы пробили пять и шесть ударов, золоченый нищий рывком поднес ленту к глазам, потом опустил и закивал головой, механически и безучастно, как болванчик.

Я встал, вздохнул всей грудью и вновь почувствовал то тепло, блаженство и покой, ту силу, бесстрашие и уверенность в себе, которые были мне уже знакомы. Мне не надо было сперва увидеть на спинке кресла свою куртку, тем более закатанный выше локтя правый рукав и маленький кусочек пластыря на сгибе, чтобы понять, что мне сделали тот самый укол, который нужно. Из соседней комнаты до меня доносилась тихая музыка и женский голос, напевавший русскую песню.

Значит, Наташина мебель вернулась, квартира теперь была обставлена. Я сразу же почувствовал себя дома в этой комнате, выдержанной в темных тонах, со стеллажом, полным книг на русском, немецком, французском и английском языках, корешки которых проплывали мимо меня, когда я шел к окну. Пол был покрыт коврами. Старый-престарый самовар служил вазой для цветов. В нем стояли разноцветные астры.

На одной из полок стеллажа не было книг, там лежало девять трубок, я сосчитал. Среди них было четыре фирмы «Данхилл». Трубки были старые, мундштуки обкусанные. Рядом с трубками стояла белая фарфоровая табакерка с синим рисунком и позолоченной крышечкой. Я открыл табакерку. Табак в ней почернел и высох от времени. Мише было четыре года, его отец умер до рождения сына. Значит, трубки лежали здесь без употребления больше четырех лет…

Я подошел к старинным часам. На ленте, которую держал в руках позолоченный нищий, были написаны кириллицей какие-то слова. Где-то открылась дверь. Я обернулся. В комнату вошла Наташа. На ней были шелковые шаровары и просторная блуза, свободно ниспадавшая на бедра. Золотое шитье на черном шелке изображало чертей и драконов, демонов, птиц и цветущие деревья. Она подошла ко мне, ее красивое лицо, как всегда, выражало покой и дружелюбие. И я вдруг невольно подумал о том, что, когда я думал о Наташе или видел ее во сне, она всегда являлась мне с неким сиянием вокруг головы, с неким светящимся нимбом. Может, так в темноте лучится радий? Или так светятся во время самораспада животворящие элементы?

– Значит, вы вновь на ногах, – сказала Наташа.

– Я так вам благодарен, – сказал я. За окном солнце этого прекрасного ноябрьского дня клонилось к закату. Небо окрасилось в кроваво-красные тона, и последние кроваво-красные лучи упали на нас с ней. – Я так боялся, что вас нет дома, – продолжал я, поскольку она молчала и только смотрела на меня. – Я звонил, но никто не открывал.

– Мы с Мишей слушали пластинки.

– Но он же не слышит!

– Он кладет руку на проигрыватель и улавливает вибрации. Кстати, это он первый услышал, что вы звоните в дверь.

– Услышал?

– Почувствовал. Он почувствовал, что вы стоите за дверью, и знаками дал мне это понять. Я пошла и открыла. И увидела вас лежащим на полу.

– Я был без сознания.

– Да. И вы довольно тяжелый, мистер Джордан.

– Распух. От воды и виски. Десять килограммов отеков. – Это мое замечание не было удачным; она отвернулась.

– Упаковка с вашими ампулами лежит вон там, – сказала она.

– Вы хотите, чтобы я ушел?

– Да.

– Я бы никогда не решился прийти. Но человека, который меня пользует, нельзя было найти.

– Человек, который вас пользует, преступник.

– Наташа, я должен довести съемки до конца! После этого сразу лягу в больницу.

– Если будете живы.

– Все не так страшно. Просто у меня произошла большая неприятность.

– Наоборот, все очень страшно. Вы можете умереть в любой день, в любой час.

– Какие чудесные часы. Скажите, что написано на ленте в руках у нищего?

– Вы должны уйти, мистер Джордан. Мы же договорились, что не будем больше видеться.

– А все-таки – что написано на ленте, Наташа?

– «Господи, верни мне часы, растраченные впустую!» Глаза ее были чисты и правдивы, неспособны на ложь и притворство, и меня вдруг пронзило горячее, мучительное желание всегда быть рядом с этой женщиной, только рядом с ней, – теперь, когда память вернула меня к реальности и я вспомнил о Джероме Уилсоне, о Косташе, о Шерли, Джоан и полицейских в Лос-Анджелесе.

– Можно мне остаться еще на несколько минут?

– Нет.

– Вы так меня презираете?

– Не надо употреблять таких слов.

– Так вы меня не презираете?

– Вы знаете, что должны уйти. Вы знаете все, что знаю я.

– Я знаю только, что мне хочется побыть тут с вами. Недолго. Совсем недолго.

– Это невозможно. Я не хочу вас видеть. И не могу. Я… – Она повернулась ко мне спиной и привычным жестом поправила дужки очков. – Вы разве меня не понимаете?