Марина Палей - Хор

14.

"Это что, стишки?" – брезгливо поморщился учитель.

"Нет, – удивился Андерс. – Я так не думаю. Просто записал… набор горестей, что ли… Что, где и как болит – в таком, что ли, духе".

"А я думаю, Анди, это стишки. Вот глупость-то несусветная! Или жена у тебя любит стишки?"

"Ну… как сказать…"

"Погоди-ка…" – Бас придвинул поближе листки, поправил очки и, к ужасу Андерса, громко, с омерзительной канцелярской интонацией, мощно сопя от старания, продекламировал:

бессчетное множество раз

я признавался себе,

что ты уже не вернешься ко мне,

не вернешься вовек,

но даже не это было самым страшным,

знаешь, мне казалось,

вот что самое жуткое,

не совместимое с дыханием,

не совместимое с биением сердца:

мне казалось,

я не встречал тебя никогда,

ты не была даже рядом со мной никогда,

и даже сон о тебе был чужим…

Голова Баса, из-за корсета и выгнутой шеи, оставалась, как и всегда, словно бы "вдохновенно откинута", отчего впечатление выходило еще омерзительней.

"А что? Недурственно, если подумать… Все дамы любят стишки – брось ты, Анди, будто не знаешь… Только не надо так мрачно! Вот посмотри, как у меня… сейчас…"

Несмотря на возраст, он ловко, то есть привычно, нырнул в свой канцелярский шкаф. Для этого ему надо было сделать просто два шага по гостиной и открыть дверь кабинета. Папка, которую он мгновенно достал, имела желтоватый (скорее, грязно-белый) цвет, шнурки у нее были оторваны.

Бас сел за фортепиано, поставил на место для нот один из листков и, бегло, слегка даже неряшливо, перебирая клавиши, затянул хмельную мелодекламацию:

Женщина – это Леда и лебедь едино.

Да: Леда и лебедь.

Что в ней от Леды?

Предчувствие лебедя.

Что в ней от лебедя?

Шея и белизна.

Крылья и верность.

Да: верность!

О, госпожа!..

Я – твой лебедь…

И – несколько эффектных элегических аккордов вдогонку – словно бы впадающих в истому, в сладкую посторгиастическую дрему. И – откровенно победоносный взгляд в сторону Андерса.

Тот осторожно взглянул на выстроенные в ряд папки – их корешки виднелись в проеме кабинетной двери, тошнотворно напоминая старые, истертые, давно не чищенные зубы. Продукция внутри этих папок наверняка имела запашок хронического кариеса…

"А? так-то, парень, – учитель аккуратно вложил листок назад в папку. – Бабы сыпались, словно град небесный, дай бог ноги. Да, вот так, Анди… Бывали времена… – его глаза вдруг резко покраснели, как у вампира на картинке из детской книжки. – А теперь…– он потянулся к бутылке. – Анди, старина! Меня никто не понимает!.."

"А женщины?" – машинально отозвался Андерс.

"Женщины!.. – презрительно хрюкнул учитель, и его физиономию исковеркал жуткий сардонический оскал, словно он, укушенный заразным псом, вот-вот отдаст концы от клинического бешенства. – Возвышенная поэзия для них, Анди, – всего лишь аперитив к главному блюду… к мясному блюду… к мясному блуду, я хотел сказать…" – его язык уже заплетался.

("Господи! – с отчаяньем взвыл про себя Андерс, которому поздновато открылась зловещая перспектива собственного визита. – Кто это из классиков сказал, что ни в коем случае нельзя находиться ночью в одной комнате с борзописцем? Ибо затерзает тот до смерти чтением своих опусов? Кто? Кажется, Chekhov?")

15.

Каспар ван дер Брюгген, психиатр, практикующий частным образом коммуникативную психорелаксацию, то естьсвой запатентованный метод (притом в те библейские времена, когда психотерапевты в Европе еще не кишели кишмя, как бесы на кончике иглы), мениир ван дер Брюгген, врачеватель, порекомендованный Андерсу Кристой,жил возле зоопарка, в районе Blijdorp.[44] Этот северный район Роттердама вполне оправдал свое название во время бомбежки тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда души менее счастливых (т. е. проживавших ближе к центру) роттердамцев, мгновенно оказались катапультированы за пределы земных понятий.

Через сорок с лишним лет после той бомбежки, некой ночью, при крупных летних звездах , крупнейший поэт эпохи, силой тканевой несовместимости отторгнутый из давшей ему жизнь страны, будет сидеть в центре Роттердама, на самом верхнем этаже небоскреба (который корбюзьевским чертополохом взошел из этой скудной почвы, интенсивно удобренной в одночасье человеческими телами и раскаленным металлом), – этот поэт будет сидеть в фешенебельном ресторане, попивать превосходно расслабляющий напиток из высокосортного винограда; он будет сидеть на уровне, достигнутом уже взлетевшими здесь некогда на воздух, – и открытая память, как открытая рана, лютой болью захлестнув его глотку, не даст сделать большому поэту большой русский глоток.