Марина Палей - Хор

В один из дней, запомнившийся Андерсу до конца его жизни, он пошел прогуляться – и забрел довольно далеко.

…Андерс шел вдоль шоссе, что пролегало в полях, когда вдруг понял, что потерял дорогу. Он не расстроился и не смутился, поскольку догадался, что просто делает круг, и решил не возвращаться к точке, из которой, видимо, взял неправильное направление, а просто подойти к пансионату с другой стороны. И продолжил свой путь.

Был очень солнечный день, первое мая. Стояла любимая погода Андерса: солнечная и нежаркая. Синее небо было не лаково-голое, не анилиновое, не бесприютное, а мягкое, словно одомашненное, словно лениво дремавшее меж рубенсовских облаков, меж бокастых и добрых рубенсовских бабищ, лежавших на свадебных своих перинах; яркое солнце было не палившее, а только веселое, будто нарисованное ребенком, – и свежий, прохладный, даже холодный ветерок убавлял, убавлял, убавлял, убавлял – с каждым шагом – груз нажитых лет. В сравнении с превратным поведением апрельских лучей, световые потоки юного мая обнаруживали новое качество: надежность. Весна решительно закончила отношения с капризным апрелем и демонстративно предпочла ему более зрелого соперника.

Голубой ветерок по-ребячьи теребил рубашку, причем Андерс постоянно чувствовал ласковую природность ее материала и словно бы возрожденную молодость своего тела. Поля были огромны, именно огромны, совсем не такие, как в его стране, то есть неоглядны – и вдобавок восхитительно разнообразны: почти через каждую сотню шагов то слева, то справа на горизонте всходила новая череда пологих холмов с россыпью деревушек у подножий и на склонах, и даже отдаленно расположенные земли разворачивали напоказ щедрые свои телеса – зелено-голубая планетарная ширь, все более расширяясь, расправляясь, набухая, распирала существо Андерса телячьим, бычьим напором жизни, он готов был уже лопнуть в этом все прибывавшем блаженстве, но продолжал глотать и глотать плотный поток ветра, чувствуя себя счастливо затерянным в мире, где небеса безбрежны и где полно места для всех, а любой фут земли прочен, пригоден, уютен – живи, Андерс, живи!

Для вереска было еще рано, он зацветал здесь в июле-августе, зато сейчас, в альпинариях садов и по склонам скудных прежде

холмов – везде, словно в тайном сговоре с давно обещанным счастьем, – пылала матово-чистым цветом щедрая шотландская эрика: на фоне темно-зеленых и светло-зеленых листьев – по-детски нарядно, наивно и празднично – красовались белые, розовые, лиловые, пунцовые кисти соцветий…

Андерс шел той стороной дороги, которой ходят на материке, то есть стороной встречного транспорта, но здесь, на острове, все было наоборот: иногда огромные грузовики с грохотом выныривали именно из-за его спины, это было странно, как-то совсем не с руки, но Андерс не решался перейти дорогу, чтобы этим бытовым действием нечаянно не разрушить то чудесное – по-нездешнему хрупкое, – что можно было бы назвать внезапным забросом его, Андерса, в какое-то иное пространство. (Или просто: счастьем.)

Это был зазеркальный мир. Оказывается, он существовал именно на острове. Переплыв Ла-Манш, пробравшись по суше на север, Андерс словно бы проник сквозь амальгаму – и попал наконец туда, куда все свое догимназическое детство так упорно мечтал войти. И вот сейчас он вертел головой и смеялся, как holyfool.[29] Хотелось почему-то идти все быстрее, быстрее, быстрее! – и он двигался все стремительней, почти уже несся - как авиалайнер на взлете, на взлете! Андерс уже не помнил ни детей, ни жены, они еще не появились в этом заново сотворенном мире, врученном ему одному – как огромный, размером с Землю, зелено-голубой подарок, как приз – да, приз, - бог знает за какую такую победу. В новорожденном мире был только он, и где-то – совсем рядом! – незримо, но тем более ощутимо – любимые, совсем молодые родители - красивые, любящие друг друга, счастливо смеющиеся...

На одном перекрестке, который, казалось бы, не представлял собой ничего особенного, Андерс остановился как вкопанный. Странное и в то же время очень конкретное взаимодействие цвета и света... может быть, даже температуры... да, температуры и воздуха... дыхания и сердцебиения... звуков и запахов... и каких-то еще неведомых параметров, от называния которых причина не делается яснее... вернули Андерса в одно из лучших ощущений детства.

13.

…После Шотландии Андерс почувствовал себя обновленным, счастливым, полным сил, что было особенно необходимо, так как дома его ждали перемены: в июне родилась девочка, которую назвали Анна-Маргарет; жена перестала ходить в хор, всецело отдавшись воспитанию малышки, этот факт оказался своеобразной терапевтической реабилитацией для Андерса: врачи уверяли, что омертвелая ткань сердца полностью зарубцевалась, притом почти без нарушений сердечной функции; двенадцатилетние Фред и Ларс, добровольно, занялись дополнительным (в школе был пока только английский) изучением языков: Фред – французского и польского, Ларс – немецкого и шведского; восьмилетняя Ирис стала брать уроки танцев; через полгода, к Рождеству, Андерса значительно повысили в должности, он стал зарабатывать в два раза больше; они с женой продали прежний дом и купили – там же, в Утрехте – более просторный, где малышке сразу была выделена отдельная комната; жена уговорила Андерса взять девочке няню, он сделал и это; и вот наступил очередной вторник, и жена неожиданно пошла в хор; и наступила пятница, и жена – в приподнятом настроении, помолодевшая, красивая, как никогда - пошла в хор; и наступил вторник, и жена – уже привычно, естественно, совсем как обычно - пошла в хор; и наступила последняя пятница лета тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, и с Андерсом случился второй инфаркт.