Хулио Кортасар: Мамины письма

Луис нашел письмо мамы в ящике ночного столика и унес его с собой на службу. Он позвонил в пароходство, хотя уже не сомневался в том, что мама сообщала точную дату прибытия. Это было единственное, чему он верил: обо всем остальном не хотелось даже и думать. Еще этот дурак дядя Эмилио! Лучше было бы написать Матильде. Несмотря на то, что они были далеки друг от друга, Матильда поняла бы, что нужно вмешаться и спасти маму. Но, по правде говоря (это не был вопрос, но как тут лучше выразиться), нужно ли спасать маму, именно маму? На миг он подумал заказать телефонный разговор с Матильдой. Вспомнив же о хересе и галетах Багли, он пожал плечами. Не было уже времени писать Матильде, хотя в действительности, пожалуй, было. Но, вероятно, лучше подождать пятницы семнадцатого, до...

Коньяк уже не помогал ему просто не думать или, по крайней мере, думать без страха. Он все яснее видел лицо мамы в последние недели в Буэнос-Айресе, сразу после похорон Нико. То, что ему тогда казалось выражением горя, он воспринимал теперь как злобное недоверие, как хищный оскал животного, которое чувствует, что от него хотят отделаться и бросить где-нибудь далеко от дома. Теперь он понял истинное лицо мамы. Только теперь он видел ее такой, какой она была в те дни, когда все родственники наносили ей визиты, выражая соболезнование в связи со смертью Нико, сидели с ней вечерами. Он с Лаурой тоже приезжал из Адроге, чтобы побыть возле нее. Они оставались в доме совсем недолго, потому что тут же появлялся дядя Эмилио, или Виктор, или Матильда, и все как один демонстрировали холодное презрение: родственники, возмущенные случившимся, возмущенные Адроге и тем, что они были счастливы, в то время как Нико, бедняжка, в то время как... Луис никогда не подозревал о том, как потрудилась вся родня, как чуть ли не в складчину они покупали им билеты и ласково проводили на пароход, осыпая подарками, и прощально махали вслед платками.

Конечно, сыновний долг обязывал его немедленно написать Матильде. Он еще был в состоянии думать об этом перед четвертой рюмкой коньяка! На пятой он думал обо всем сначала и уже смеялся (бродил пешком по Парижу, чтобы подольше побыть одному и проветрить мозги), смеялся над своим сыновним долгом, как будто бы дети имели какой-то долг, как будто бы долг мог быть как в четвертом классе, священный долг к священной сеньорите, из отвратительного четвертого класса!

Конечно, его прямой сыновний долг — написать письмо Матильде! Зачем притворяться (это не был вопрос, но как тут лучше выразиться), что мама сошла с ума?

Единственное, что стоило делать, это ничего не делать: пусть дни идут своей чередой, все, кроме пятницы.

Когда Луис, как обычно, простился с Лаурой, предупредив ее, что не придет завтракать, так как у него срочная работа, он уже знал наперед все дальнейшие события и мог бы добавить: «Если хочешь, пойдем туда вместе».

Он укрылся в кафе на вокзале, скорее всего не для того, чтобы спрятаться, а для того, чтобы иметь маленькое преимущество — видеть, оставаясь сам невидимым. В одиннадцать тридцать пять он узнал Лауру по ее голубой юбке, двинулся за ней на расстоянии, увидел, как она изучала расписание, спрашивала о чем-то у служащего, купила перронный билет, вышла на платформу, где уже собралась публика, зевавшая по сторонам в ожидании поезда. Стоя за вагонеткой, груженной ящиками с фруктами, он наблюдал за Лаурой, которая, казалось, не могла придумать: остаться у выхода на платформу или пройти вперед. Он смотрел на нее, нисколько не удивляясь, смотрел, как на насекомое, чье поведение могло представлять какой-то интерес.

Поезд пришел сразу, и Лаура смешалась с толпой, хлынувшей к окнам вагона, где каждый искал взглядом своих, среди криков и рук, судорожно высовывающихся из вагона, как будто бы там, внутри, можно было задохнуться. Он обогнул вагонетку, прошел на перрон между ящиками с фруктами, стараясь не ступать на масляные пятна.

Из своего укрытия он, конечно, увидит выходящих пассажиров, вновь увидит Лауру и чувство облегчения, написанное на ее лице. Разве у нее на лице не было написано чувство облегчения? (Это не был вопрос, но как тут лучше выразиться.) И затем, позволив себе удовольствие остаться на перроне после того, как исчезнут последние пассажиры и последние носильщики, он уйдет, спустится на площадь, залитую солнцем, и направится к кафе выпить коньяку. В этот же вечер он напишет маме, и словом не обмолвясь о забавном случае (но что тут было забавного!), а после наберется смелости и поговорит с Лаурой (но он, конечно, не наберется смелости и не поговорит с Лаурой). Вот коньяк обязательно будет, это вне всякого сомнения, и пусть все летит к черту! Видеть этих обнимающихся с криками и слезами людей! Эту как бы сорвавшуюся с цепи родню, ярмарочную карусель дешевой эротики, наводнившей перрон между наваленными чемоданами и пакетами! «Наконец-то, сколько времени мы не виделись, как ты загорела, Иветта, конечно, было такое чудное солнце, детка!» Луис готов был хоть в ком-нибудь найти сходство с Нико, он был полон желания приобщиться к этой нелепице. Скорее всего два человека, прошедшие мимо него, прибыли из Аргентины, судя по их прическе, пиджакам, выражению самодовольства, под которым пряталось волнение от того, что они в Париже. Один из них и правда напоминал Нико, если, конечно, искать сходство. Другой не имел ничего общего с Нико, как, собственно говоря, и первый. Вот хотя бы шея, она ведь намного толще, чем у Нико, и в поясе он куда шире. Но если все же искать сходства, ну просто для интереса, то в этом втором, который прошел мимо с единственным чемоданом в левой руке и теперь направился к выходу, было что-то общее с Нико. Он, как и Нико, левша, у него такая же слегка сутулая спина и эта линия плеч. Должно быть, и Лаура думала так же, потому что она шла за ним, не отрывая от него глаз, и на ее лице застыло знакомое ему выражение, то выражение, с которым она пробуждалась от кошмара и садилась на кровати, пристально смотря в пространство, смотря, как он хорошо это теперь понял, на того, кто удалялся, повернувшись к ней спиной, свершив месть, не имеющую названия, заставляющую ее кричать и биться во сне.