Хулио Кортасар: Письмо в бутылке

Дорогая Гленда, это письмо не будет отправлено обычным способом, поскольку почта с ее привычным для всех ритуалом конвертов и марок — не для нас. Самое лучшее: представить, что я положил письмо в бутылку и бросил ее в воды залива Сан-Франциско — я пишу вам в доме, стоящем на берегу этого залива; или что я привязал письмо к шее одной из чаек, которые пролетают — стремительнее хлыста, рассекающего воздух, — перед моим окном и бросают мимолетную тень на мою пишущую машинку. В любом случае, письмо адресовано вам, Гленда Джексон, — где бы вы ни находились, а вы, вероятно, сейчас в Лондоне; многие письма, многие рассказы — это послания в бутылках, брошенных в море, и все они становятся частью этих неторопливых, дивных sea-changes [1] Букв.: изменения погоды на море (англ.). , описанных Шекспиром в «Буре» — два столетия спустя на римском кладбище Гая Секста, на плите, под которой покоится сердце Перси Биши Шелли [2] Шелли Перси Биши (1792—1822) — английский поэт-романтик. С 1818 года жил в Италии. Утонул во время шторма в заливе Специя. Тело поэта было кремировано (в присутствии Байрона), прах развеян над морем, а сердце похоронено в Риме. На надгробной плите Шелли выбиты строки из «Бури» Шекспира (из знаменитой песни Ариэля, духа воздуха), где есть словосочетание sea-change. , слова из «Бури» были выбиты безутешными друзьями поэта.

Полагаю, что только так и должны передаваться важные послания — неповоротливые бутылки, плывущие по неторопливым морским волнам, и так же неторопливо будет это мое письмо отыскивать вас, под вашим настоящим именем, не под именем Гленды Гарсон, которое тоже принадлежит вам, — целомудрие и любовь изменили вас, не изменяя, точно так же, как сами вы изменяетесь, не изменяясь, от фильма к фильму. Я пишу женщине, что живет под великим множеством масок, включая и ту, какую, не желая обидеть вас, придумал я, и я пишу вам потому, что вы обратились ко мне — ко мне, писателю, скрывающемуся под множеством масок; благодаря этому мы с вами заслужили право на откровенный разговор; сегодня, хотя я и представить не мог подобного, пришел ваш ответ — бутылка, брошенная вами в море, разбилась о скалы залива Сан-Франциско; меня наполнило радостью, под которой таится нечто похожее на страх, — страх не уничтожает радости, но вызывает паническое состояние, выводит ее за рамки плоти и времени, словно и вы, и я, каждый по-своему, именно этого и желали.

Не очень-то легко писать вам, поскольку вы ничего не знаете о Гленде Гарсон, и почему-то получается так, что я сейчас бестолково пытаюсь объяснить вам причину вашего ответа; все происходит в разных измерениях, двоится и превращает в абсурд любые обычные взаимоотношения; мы пишем либо играем для других, не для себя, поэтому мое письмо превращается в текст, который прочтут другие и, вероятно, никогда — вы, но, может быть, вы все же прочтете его когда-нибудь в будущем; ваш ответ, который я получил всего три дня назад и только по воле случая, забросившего меня сюда, был уже известен другим. И раз все случилось так — думаю, не надо и пытаться выйти на прямой контакт; думаю, что единственная возможность сказать вам то, что хочу сказать, — это еще раз прибегнуть к помощи тех, кто прочтет мое письмо как литературное произведение, как рассказ, посланный вослед другому, как дополнительный текст к тому, что уже представляется завершенным навсегда, — так, мне думается, и должно представлять опубликованные рассказы. И если я сейчас, нарушая правила, пишу вам это послание, которое вы, возможно, никогда и не прочтете, то только потому, что вы сами понуждаете меня сделать это; вы, как мне кажется, просите меня сейчас написать вам.

Теперь я напишу вам о том, что вы не могли знать и тем не менее знаете. Две недели назад Вильгельм Шавельсон, мой мексиканский издатель, вручил мне первые экземпляры книги, которую я писал в последние несколько лет и название которой дано по одному из рассказов в ней — «Мы так любим Гленду». Рассказы написаны, конечно же, по-испански; возможно, в ближайшие годы их переведут на другие языки; на этой неделе они только-только появились в книжных магазинах Мехико, и вы, без сомнения, не могли прочитать их в Лондоне, где, кстати, меня мало кто читает, а по-испански и того менее. Я должен пересказать вам одну из этих новелл, но в то же время чувствую — в чем и заключается пугающая двусмысленность происшедшего — бессмысленность такого пересказа, поскольку вам — каким образом, это можно узнать только из самой новеллы — уже все известно; вопреки доводам, рожденным здравым смыслом, вопреки самому здравому смыслу, ответ, который я только что получил от вас, убеждает и заставляет меня сделать то, что я сейчас делаю, оказавшись лицом к лицу с абсурдом, если, Гленда, это абсурд, а я полагаю, что это не абсурд, хотя ни вы, ни я не можем и догадываться, что же это такое.