Владимир Зарев - Разруха

— Ты должна решить, наконец!

— Что решить? — расстроенно отвечает она. — А как же дети?..

— При чем здесь дети, твои дочери уже большие, — он услужливо поворачивал к ее лицу зеркало в салоне, чтобы она могла освежить грим или чтобы осознала весомость его слов. — Хорошо бы нам где-нибудь встретиться, неважно, где, втроем… Эта ложь…

— Ложь, ах, да, ложь… Но я не могу, проси все, что хочешь, только не это, — малодушно отвечает она.

— Да почему, черт побери?!

— Потому, что я… я себя выдам.

— И прекрасно, ведь это нам и нужно, — он снова возвращает на место зеркало заднего вида. — Ты со мной счастлива?

— Да, да, да… — ее паника растет неудержимо, — но ведь он, Мартин, не такой, если я сейчас… то он… Но хочу, чтобы ты знал, что бы ни случилось, даже если ты меня бросишь, даже если забудешь, я тебя никогда не забуду!

Мне стало их жаль, жаль самого себя, всех и вся. Жизнь — еще тот кулак! Летит тебе прямо в зубы или в солнечное сплетение. Неожиданно, но так болезненно обрушивается на твою слабость. И даже после того, как ты раскроешь глаза, глубоко вдохнешь и придешь в себя, остается усталость. Как шрам, как ожог на сердце. Усталость, которая заставляет тебя снова двигаться, идти вперед — единственный выход, эта унаследованная, ветреная, донкихотская настойчивость. Ведь не случайно сейчас утверждают, что за ветряными мельницами — будущее?

В продолжительности и постоянстве этой убийственной и, наверное, безрадостной связи кто-то должен был быть виноват, и легче всего было назначить виновным меня — третьего. Мы оба с Вероникой понимали, что даже если бы я окончил «Разруху» еще три года тому назад, даже если бы ценой лести и унижений уговорил какое-нибудь издательство напечатать роман, я получил бы за него сумму меньшую, чем месячный счет за отопление в январе. Но она помнила и другое, как последние двенадцать лет, в вихре, неожиданно закружившем и смахнувшем нас всех, я делал все возможное, чтобы сохранить себя и защитить честь семьи.

Перед тем, как на нас обрушилась демократия, я работал редактором в том самом литературном журнальчике Союза писателей «Сезоны». У меня была нормальная зарплата и уйма свободного времени — привилегия, которая делала меня счастливым. Я любил этот журнал, может, потому что был одним из его основателей и никогда не работал в другом месте. Главным редактором у нас был Мишо Бобов, выдуманный критиками беллетрист, который разрабатывал «рабочую тему», написал с десяток производственных романов, которых никто не читал, но которые издавались внушительными тиражами. Бобов был вальяжным мужчиной, вечно боящимся, что его могут снять. «Как я могу напечатать эту невнятицу Станойчева, — причитал он, потея от страха, — если стул подо мной шатается? Голова болит, сейчас лопнет». Голова у него начинала болеть всегда, когда ему нужно было принять решение, более неуверенного человека я в жизни не встречал — а родился он под знаком овна. Бобов пил по пять таблеток седалгина в день, потому что каждый день ставил его перед новым выбором. Жизнь его протекала в коридорах Союза писателей, чтобы ничего не упустить и вовремя уловить, куда дует ветер. «Сегодня, брат, я был у начальства, — причмокивал он, довольно потирая свои короткие ручонки, — не то, чтобы… или потому что… а просто так, на них посмотреть, о себе напомнить». Бобов обедал в писательской столовой, потом в час дня закрывался в кабинете на ключ и дремал. Чем больше он опасался за свое место, тем дольше и самозабвенней спал. Мы звали его Бобиком, уж очень он напоминал льстивую и подлую дворняжку, всегда готовую лечь под сильного.

Когда грянула демократия, и Союз писателей оказался на мели, когда над «Сезонами» нависла угроза закрытия, у Бобова началась непрерывная и очень удобная головная боль.

— Что делать, брат, ты же знаешь, я всегда был за свободу, но нынче, сам понимаешь…

— В нашем журнале работают двадцать четыре человека, — ответил я, — половина из них ни черта не делает, четверть откровенно мешают. Сократи их.

— Кого из них уволить, брат? Ведь всем нужно кушать. Если бы кто-то взял на себя бразды правления… — он развел потными ручонками, словно собираясь взлететь.

И я эти бразды взял. Заставил Бобова зарегистрировать фирму под шапкой Союза писателей, моей идеей было издавать книги, все же в этой области мы были профессионалами, и таким образом — содержать журнал. Папа был еще жив, я спросил его, какую книгу времен своей молодости он хотел бы перечитать. От постоянного кропотливого труда над скрипичными душками у него слезились глаза. Он вздохнул, задержал взгляд на своих тапочках и сказал, что определенные сентиментальные воспоминания у него остались от романа «Навеки твоя Эмбер» [31] Роман американской писательницы Кэтлин Уинзор (1919–2003). : «Мне кажется, люди не забыли эту книгу». «Навеки твоя Эмбер» и в самом деле оказалась непредсказуемо и счастливо бессмертной. Денег у нас не было, с рынка исчезла даже газетная бумага, но двоюродный брат матери был директором типографии им. Д. Благоева, и я не мытьем, так катаньем убедил его профинансировать безумный даже для тех времен двухсоттысячный тираж. «Доведешь ты меня до тюрьмы, Мартин», — сказал мой поседевший дядя. «Обещаю носить сигареты», — успокоил его я. Книга вышла страшненькой, стыдливо потертой еще до пакетирования, но мы продали весь тираж меньше, чем за месяц. Мы тут же допечатали еще сто тысяч, и они также ушли влет.