Итало Кальвино - Невидимые города

Каков в действительности город, именуемый Тамарой, под этой плотной оболочкою из знаков, что он заключает в себе, а точнее, что скрывает, покидающий Тамару путешественник не знает. За пределами ее простираются до горизонта пустоши, распахивается безбрежное небо, по которому несутся облака. И в формах, придаваемых им случаем и ветром, человеку видятся изображения — кораблика, руки, слона...

За шестью реками и тремя цепями гор перед тобой возникнет Дзора, которую, единожды увидев, не забудешь никогда. Не потому, что так уж необычна она с виду. Отличительное свойство Дзоры в том, что в память западает очередность ее улиц и домов, дверей и окон, хотя нет в них ничего особенно красивого или диковинного. Секрет Дзоры в том, что элементы, по которым пробегаешь взглядом, составляют нечто вроде музыкальной партитуры, где нельзя ни заменить, ни переставить ни единой ноты. Тот, кто помнит наизусть устройство Дзоры, ежели ему не спится ночью, представляет, что идет по ее улицам, и вспоминает, в каком порядке там сменяют друг друга медные часы и полосатая маркиза над цирюльней, струйка в девять брызг, стеклянная башня астронома, палатка продавца арбузов, статуя отшельника со львом, здание турецких бань, кофейня на углу и улица, ведущая к порту. Незабываемая Дзора схожа с остовом или решеткой, в ячеях которой каждый может разместить то, что желает запомнить: имена великих, те или иные свойства, числа, классификацию растений и минералов, даты битв, созвездия, части речи. Меж любыми понятием и точкою маршрута сможет он установить, на основании родства или контраста, связь, которая послужит его памяти мгновенною подсказкой. Так что нет на свете никого ученей знающих на память Дзору.

Но стремился я туда напрасно: этот город, вынужденный оставаться одинаковым и неподвижным, чтобы лучше запечатлеваться в памяти, зачах, разрушился, исчез. Земля о нем забыла.

Есть два способа добраться до Деспины: морем или на верблюде. Тем, кто приезжает посуху, Деспина предстает иной, чем тем, кто к ней плывет.

Погонщику верблюдов, наблюдающему, как на горизонте плоскогорья появляются верхушки небоскребов и радиолокационные антенны, как трепещут на ветру, белея и краснея, рукава одежды, как трубы выпускают клубы дыма, кажется, что видит он корабль, и он, хотя и знает: это город, все равно воображает, будто там корабль, который увезет его подальше от пустыни, парусник, готовый сняться с якоря, чьи еще не поднятые паруса уже надуты ветром, или пароход, в железном чреве коего дрожит котел, воображает порты разных стран, заморские товары, выгружаемые кранами на молы, остерии, где разноязыкие матросы не жалеют для чужих голов бутылок, и светящиеся окна нижних этажей, в каждом из которых женщина расчесывает волосы.

А моряку в туманном побережье видятся горбы верблюда и украшенное блестящей бахромой седло меж приближающимися, покачиваясь, пегими горбами, и хоть он знает: это город, но предпочитает представлять его верблюдом, с вьючного седла которого свисают полные засахаренных фруктов, финикового вина, табачных листьев бурдюки и переметные сумы, а самого себя воображает во главе большого каравана, из морской пустыни выходящего к оазису, где пресная вода, зубчатые тени от пальм, дома с беленными известкою толстыми стенами, во дворах которых, вымощенных плиткой, босоногие танцовщицы то поведут руками под вуалью, то их выставят наружу.

Облик города всегда определяет та пустыня, которой этот город противостоит, вот почему погонщик и моряк именно так рисуют себе Деспину — город на границе двух пустынь.

У путешественников, побывавших в Дзирме, остаются в памяти вполне отчетливые картины: негр-слепец, орущий посреди толпы; безумец на карнизе небоскреба; девушка, выгуливающая пуму на поводке. На самом деле средь слепцов, постукивающих палкой по булыжникам, немало чернокожих, в каждом небоскребе сходит кто-нибудь с ума, все сумасшедшие стоят часами на карнизах, и не сыщешь пумы, выращенной не по прихоти девицы. Город избыточен: он многократно повторяет сам себя, дабы хоть что-то отложилось в памяти.

И я был в Дзирме; в памяти моей остались дирижабли, пролетающие мимо окон, улочки, где в специальных заведениях делают татуировки морякам, и поезда подземки, полные толстух, изнемогающих от духоты. Но спутники мои клянутся, будто видели всего один паривший среди шпилей дирижабль, одного татуировщика, раскладывавшего на табурете иглы, тушь и трафареты, и единственную бабищу, которая обмахивалась, стоя в тамбуре вагона. Память избыточна, она умножает знаки, чтобы город запечатлелся как живой.