Эрик Миллер - Права животных и порнография

Она смотрела с недоумением.

– Ты не боись. Я в этом вижу трудность, которую надо превозмочь. Так что почему бы тебе не лечь спокойненько, закрыв глазки, а я попытаюсь… расшевелить тебя.

Еще не закончив фразу, он уже мягко толкал ее в грудь, и женщина повалилась плашмя. А он на коленях прополз между ее ногами дальше и уставился в эту брешь, в эту воплощенную отверстость, одновременно пытаясь выработать какой-то план.

– Хочу посмотреть поближе, не волнуйся, о'кей?

– О'кей.

У самого лица дыра показалась еще больше, чем была только что, и он не мог себе представить, чтобы это была часть женщины вроде нее, женщины обычного размера, да и вообще какого бы то' ни было существа человеческой породы. «Это неспроста, – подумал он с трепетом в животе, – это – самая таинственная дыра в мире, ход от меня к чему-то вне пределов той жизни, что была мне ведома. Как из нее извлечь побольше толку? Как пробудить чувство в этой отдушине?» Он трудно сглотнул и тихонько присвистнул. По складкам плоти у основания губ прошло едва заметное движение. Он снова свистнул, погромче, и на сей раз в ответ вся вульва вроде как собралась складками, которые тут же опять разгладились.

Он улыбнулся и теперь уже свистнул изо всех сил. Хотя ветер от его дыхания ее не достиг, спустя мгновение по вульве пробежала явственная дрожь.

– Ну, как дела?

– М-м-м, – сказала она. – А ты о'кей?

– Да, конечно.

– Правда?

– Правда-правда.

Он наклонился, сознавая, впрочем, что всю ее, как целое, поцеловать не сможет. Поцеловал каждую губу, частично втягивая в рот, причем ощущения и вкус были примерно те лее, как если бы он всосал шляпку гриба-масленка. Потом он поцеловал обычного размера клитор и поиграл кончиком языка с его обычного размера капюшончиком. Но что дальше? Он возвратился к губам и повторил всю процедуру сызнова, понимая, что всего лишь тянет время. Эти его ухищрения стары и заезженны, а тут – ежу понятно – потребуются куда более самоотверженные усилия.

Он слегка отстранился и увидел, что дыра, по крайней мере, стала мокрее и – что совсем уже невероятно – шире.

– М-м-м, – снова сказала она, но на этот раз в ее тоне ему послышалась фальшь.

– Ты не волнуйся, – как можно более убедительно сказал он, сам от безнадежности затеи все больше падая духом. – Все получится. Вот увидишь.

Внезапно его осенило, и он сунулся туда лицом, так что нос полностью ушел в нее. По обе стороны лица толстые губы, трепеща, сразу стали расправляться, охватывать лоб. От неожиданности выпада она ахнула, а он лицом почувствовал ток воздуха, как будто что-то в ней сделало вдох. Высунув язык, он принялся возить лицом вниз и вверх – отрешенно и самозабвенно окунувшись во всеохватную скользкость и постепенно густеющий запах, не похожий ни на один из ранее ему известных, такой сильный, что это и не столько запах, сколько набор биологических раздражителей, почти видимый, имеющий свой вкус и даже – как ему вдруг подумалось – звучание. Приободрившись, он вывернул голову так, чтобы можно было использовать и подбородок.

Когда он вынырнул, чтобы перевести дух, он заметил, что влагалище стало гигантским и все росло, будто ее плоть изливается чернотой. В солнечном сплетении у него что-то дрожало, и он это понял так, что из него исходит к ней некий зов, а из нее, из самого нутра, – к нему. Как будто ни у нее, ни у него уже не было голоса в первоначальном виде, но оба внутренне вибрировали, звучали, и каждый отзывался эхом на вибрацию другого. Это завораживало.

Он провел рукой по лбу, по шее и обнаружил, что весь мокрый. Возникло ощущение, словно он пьян, изнурен и потерян.

А ее вовсю била дрожь. Дрожали не только тяжелые губы, но и бедра, и в мелких конвульсиях дергалась подушка живота. А главное, капюшон открылся, и клитор полностью вылез и встал. Это его подзадорило. Все-таки он заставил ее почувствовать. Исподтишка он глянул на нее и увидел, что она дышит часто и смотрит широко открытыми глазами в потолок.

Взаимный голос продолжал звучать.

Он снова принялся возить по ней лицом. Вверх и вниз, туда и сюда, слепо, почти не сознавая, что делает, – так, будто его тело (то есть голова, если быть точным) в этом натренировано настолько, что не нуждается ни в управлении, ни в явно поставленной задаче и свою работу способно продолжать чисто инстинктивно.

Когда в его сознании забрезжила мысль, она была осознанием того, что он противится позыву опустить подбородок и поработать над нею лбом. Тело уже давно понуждает его это сделать, а та часть сознания, где еще сохраняются проблески разума, противится. Не более.