Лора Белоиван - Маленькая хня

— А сейчас разве октябрь? — зачем-то спросила я, глядя через окно на зеленые листья цветущих акаций.

— Январь, — ответил Кербер, — Двадцать первое.

* * *

— Фанька, ты конченная дура и блядь к тому же, — сказал мне Вольдемар, и я, как обычно, не обиделась. Когда столько лет прожито вместе, глупо обижаться на человека, который уже и есть часть твоей жизни. На жизнь ведь не обижаются.

— Голуба моя, Володенька, что я опять сделала не так? — миролюбиво спросила я. Честно говоря, ответ мне не был интересен, я спросила просто так.

— Ты не понимаешь, с какой величины личностью тебя судьба свела, — ответил Ульянов, — не ценишь.

— Величина как величина, между нами говоря, Володенька. Я-то, пожалуй, еще и покрупнее буду.

— Дура!!! — прошипел он и ущипнул меня за руку.

Если бы не эта его мерзкая привычка щипаться, я бы, может быть, смогла бы его любить хотя бы изредка. Хотя, наверное, все-таки не смогла бы: не знаю, куда мои глаза смотрели в 17 лет, просто ума не приложу. Он и тогда уже был похож на того, кем стал теперь: заносчивый неудачник, бездарность со слезящимися глазками, импотент с садистскими наклонностями, несчастный графоман с манией величия, параноик с невероятной внушаемостью и верой в гадалок и оракулов, мелкая вонючка с прыщами на спине, плодовитое уебище с больной фантазией, мстительный гаденыш с кривыми жесткими пальцами, бешеная собака, кусающая руку, которая его гладит, свинья, чавкающая и пердящая за столом, клептоман, крадущий у коллег паркеры и хлебные чернильницы, похабная скотина, рисующая на стенах материнской спальни огромные хуи о трех яйцах, лицемерная тварь, проигравшая в карты жандармам собственного брата и рыдавшая затем на его поминках, наркоман, вынюхавший за две недели годовой запас кокаина из сейфа писательской организации, дегенерат, вечно забывающий застегивать штаны, что бы он делал, если бы не я, его вечная фея, муза, подруга и наипервейшая читательница его идиотских рукописей? Право слово, идеальных пар не существует.

Единственное, что обидно — это то, что историки и писатели, конечно, все потом переврут и сместят акценты.

Чаше всего встречи с выдуманными персонажами бывают совершенно лишними. А иногда — абсолютно наоборот. Но очень и очень редко.

Так и моя встреча с Радзиньски, казалось, не приведет ни к чему хорошему. Не считать же удачей то, что он насочинял! И, что самое забавное, к тому времени моя машина была уже на ходу; более того — мне навели неплохого качества тонировку на боковые и заднее стекла. Но вот поди ж ты: стоило мне замешкаться на светофоре, как тезка Кербера открыл переднюю дверцу и плюхнулся на пассажирское сиденье рядом со мной.

— Чаще всего встречи с выдуманными персонажами бывают совершенно лишними, — сообщил он мне вместо «здрасьте». — А иногда — абсолютно наоборот. Но очень и очень редко.

Говоря по правде, я и без него знала, что фабула последней пьесы Ленина принадлежит на самом деле Фаньке. Потому что невозможно представить человека, написавшего несколько десятков томов ерунды и перевернувшего ход событий единственным, не очень крупным произведением.

Бойтесь данайцев, дары приносящих.

Фанька подкинула Ленину гениальную, но, увы, деструктивную идею.

— Ленин не драматург, — сказал Радзиньски, — Ленин — искусствовед.

— Я читала. «Ленин об искусстве» называется книжка.

— Есть такая. Только ведь ее не Ленин написал.

— А кто?!

— Я.

— Все-таки надо бы тебя прихлопнуть, Радзиньски! За наглость.

— Для того, чтоб меня прихлопнуть, тебе нужно вырезать кусок мозга, в котором я живу.

— Я подумаю над этим.

— Не советую. Это довольно большая часть мозга.

— Ну и хрен с ней. У меня останется еще глубина подсознания.

— Стыдно тебе! Это штамп. Скажи на милость: почему, если «подсознание», то обязательно «глубина»? У большинства людей оно мелкое, как кофейное блюдечко.

— А у тебя и такого нету.

— Я пользуюсь твоим.

— Тогда ты мне задолжал.

— Сочтемся.

Радзиньски, который исключительно благодаря мне оказался живее всех живых, с недавних пор стал меня сильно раздражать. Особенно не нравился мне его менторский тон. Но бывают в жизни такие совершенно безальтернативные ситуации, когда приходится мириться с тем, что сочинилось. Особенно когда от этого получается какая-то выгода.

— Я подскажу тебе, как выполнить задание Кербера, — сказал Радзиньски.

Смешно! Он мне подскажет. Как будто он — это не я. Как будто Фанни — это не Ленин.