Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

Письма из Саратова?.. Да, там – сын. Да, была ошибка молодости, скрыл этот факт. Не хотел травмировать. А переписывался, потому что колебался, не уехать ли. Но колебания вызваны домашними обстоятельствами – холодностью жены. Упрямством жены. Мстительностью жены. Да, виноват, в подпитии вспыльчив, но нужно уметь прощать – в этом мудрость супружества. В этом, Анна, только в этом! Он, Семён Матвеевич, способен отказаться от выпивки, обещает не притрагиваться к стакану – ради сохранения семьи. Ради любви.

Да-да, ради той любви, о которой он помнил всегда и везде – в сырых окопах, в вонючих лагерных бараках, переживая мучительные унижения и смертельную опасность. Другие женщины? Были. Ну и что? Говорят же – сколько ни петляй, дорога к дому выведет. Вывела к тебе, Анна. Нет своего дома? Будет! Было бы ради кого. Когда? Вот установится жизнь, и всё будет.

Только надо уметь прощать, Анна.

И Виктор простит, когда подрастёт и всё обо мне узнает. Потому что нельзя сыну судить отца, не зная, в каких обстоятельствах он жил, как выжил. Ведь там, откуда вернулся, легче было умереть, чем выжить. Виктор поймёт, когда сам станет мужчиной. Узнает – есть любовь, которая сильнее разума. Да, не скрою, как мужчина я могу почти со всеми, но безо всех остальных обойдусь, а без тебя, Анна, нет. Вот в чём душевная моя заноза, Анна. Понимаешь – нет?

Была пауза. Затем – всхлип. Потом тонкий прерывистый звук. Витька даже сел на своём топчане, вслушиваясь. Он знал, как плачет мать; нет, это был не её голос. Плакал отец. И тут же всполошённо заговорила мать: интонация умоляющая – да, конечно, она понимает, не надо так расстраиваться, зачем, ну зачем эти слёзы… Нет-нет, не сейчас… Хорошо, ладно, только закрой дверь, Виктор может проснуться.

Стукнула плотно закрытая дверь, звякнул накинутый крючок. Виктор лежал под одеялом не двигаясь, будто придавленный какой-то тяжестью. Ему случалось видеть слёзы отца, но то были пьяные слёзы. Сейчас, судя по голосу, отец был трезв. Значит, тонкий, прерывистый, почти щенячий плач не пьяная истерика, не минутная блажь – он и в самом деле каялся.

Но так, сразу, простить ему всё – разве можно? И почему он, Виктор, обиженный наравне с матерью, оказался в стороне? Почему мать не спросила его, готов ли он к такому прощению? Разве это не предательство? Да, конечно, им, взрослым, наплевать на то, что чувствуют и о чём думают их дети. Мы у них что-то вроде мусора, только путаемся под ногами. Вымести бы, да приличия не позволяют.

…В эту ночь Витька впервые понял, как одинок. И – беззащитен. Раньше можно было написать письмо Сталину, а сейчас даже рассказать некому, что с ним случилось.

У одиночества, оказывается, есть броня. Нужно лишь изменить свою внешность. Пусть не надолго, на час хотя бы. Ну на два.

…В тот вечер в длинном поселковом клубе, похожем на барак, в захламленной комнатушке за сценой, у зеркала с отколотым углом Витьке меняли лицо. От маски отказались, решив обойтись гримом. Ему спешно рисовали на щеках распахнутый в постоянной улыбке рот, обводили траурной каймой глаза, придавали бровям трагический излом. Бессонов стоял рядом, подсказывая Надежде Дмитриевне, где нужно погуще зачернить, где добавить белил – для контраста.

А возле кулис пел аккордеон, стучали по гулкой сцене стоптанные ботинки щуплых танцоров, шумно дышал многоголовый, заполненный даже в проходах зал – скрипел откидными стульями, обменивался репликами, тайком щёлкая душистые подсолнечные семечки. Там катился от номера к номеру смотр художественной самодеятельности, и учителя двух школ, рассыпанные по рядам, панически шикали на тех, кто, по их мнению, был слишком неусидчив.

В зеркале тесной гримёрки Витька видел своё меняющееся лицо и, торопливо повторяя давно затверженный текст, прикидывал, можно ли его, такого разрисованного, узнать. Вряд ли, радовался он, чувствуя себя с каждой минутой словно бы спрятавшимся ото всех. И чем старательнее Надежда Дмитриевна следовала советам Бессонова, тем неузнаваемее и неуязвимее становился Виктор – уродливый оскал был пугающим. Но ведь так нужно. Он сейчас не какой-то там ученик шестого класса, а лорд Кленчарли, попавший в детстве к жестоким компрачикосам, которые превратили его лицо в застывшую маску смеха, дав ему имя – Гуинплен.

– Пожалуй, хватит, – решил Бессонов, поправляя на нём парик с длинными, до плеч, волосами. – Надевай плащ и помни: у тебя всё получится.

Виктор вышел на сцену быстрым шагом. Остановился. За его спиной колыхнулся плащ-накидка из синего сатина. Молча смотрел он в постепенно затихающий зал (теперь это была палата лордов!), демонстрируя жуткую свою улыбку. Пауза длилась, пока не прекратились скрипы откидных стульев и треск тыквенных семечек. И в тишине изумлённого оцепенения из третьего ряда, занятого шестиклассниками русской школы, послышался неровный от волнения, басистый голос губастого Мишки Земцова – он был одним из «лордов»: