Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

Как же он, Бессонов, устал сейчас от чужого и собственного «жужжанья»!.. Может, и в самом деле бросить всё, уйти? Хотя бы и – в егеря?!

Он уже подходил, спускаясь по переулку, к своей хатке, когда увидел во дворе, возле камышовых дверей две девичьи фигурки в расстёгнутых пальто, с ученическими портфелями. К одной из них Ласка тут же ткнулась в колени, энергично замотав хвостом, подставив висящие уши хорошо знакомым, быстрым и мягким рукам. Это были руки семиклассницы Елены Гнатюк.

Она склонилась над Лаской, бросив на учителя исподлобья взгляд, в котором был весь этот тёплый весенний день – с его высоким небом и ожиданием тревожных перемен.

За ней, сдвинув светлые бровки, стояла, внимательно всматриваясь в Бессонова голубыми глазами, шестиклассница Валентина Золотова. Её русые косы выбились из-под упавшего на плечи платка, гладко зачёсанная льняная голова отблёскивала на солнце, портфель же она держала обеими руками, беспокойно постукивая в него коленкой.

– Мы к вам пришли спросить, – произнесла она заготовленную фразу с ноткой некоторой торжественности, – что нужно сделать, чтобы вступить в вашу команду: дать какую-то клятву? – И, вздохнув, добавила: – Или вы принимаете только мальчишек?

Из влажных пойменных лесов и камышовых чащ наползают сумерки, скапливаются в узких переулках, размывая контуры домов, сгущаются в чуткую темь. Лампочками на столбах, в скрипучих жестяных колпаках, освещены лишь куски главной улицы – у клуба, у милиции да ещё у райкома партии, где свет не выключают даже днём.

Весенняя ночь обостряет слух, каждый шорох звучит как шёпот, отчётливо слышны шаги и голоса редких прохожих. Ночью то, что скрывает тьма, обнажает звук – делает скрытое видимым.

…В непроезжем переулке, круто сбегающем к реке, светилось окно учительской хатки – его квадрат падал на плетёный забор и растворённую калитку, навсегда застрявшую кривым углом во влажной земле. По давней привычке (ещё одна необъяснимая для всех странность) учитель не задёргивал занавески, и в окно хорошо просматривались керосиновая лампа с накинутым на стекло абажуром из розовой промокашки, подгоревшей по краям выреза, стопка тетрадей и склонённая над ними голова с зачёсанной назад шевелюрой.

Бессонов работал сосредоточенно – красным карандашом исправлял ошибки, ставил отметки, всякий раз педантично расписываясь, но временами задумывался, глядя в окно, где видел собственное отражение, откладывал красный карандаш и, взяв простой, хмурился, прислушиваясь к звучащей в нём самом мелодии, затем делал пометки в блокноте, лежавшем справа. Там, на листке в клетку, медленно возникали стихотворные строчки:

Закончив строфу, он всматривался в неё, повторяя про себя слова, сложившиеся в музыкальную фразу; очнувшись, отодвигал блокнот и, сменив карандаш, снимал из стопки ученическую тетрадь. Но минут через пять снова отвлекался. Слышались ему девчоночьи голоса Лены Гнатюк и Вали Золотовой, просившихся в его несуществующую команду .

Поразительно, как молва додумала то, что создаётся вокруг него из мальчишечьих посещений. Только ведь не командует он ими!.. Просто разговаривает. Этим, пришедшим сегодня, девчонкам тоже нужен собеседник, их глаза и души в ожидании такого человека уже распахнуты. «Как утренние цветы», – подумал Бессонов и снова сменил карандаш, придвинув блокнот.

В стихосложение его бросало от случая к случаю: что-то тревожило, просилось наружу, стучало в виски мелодическим ритмом, как сегодня, в этот странный день, собравший в себе всё – признание Афанасьева-младшего у бачка с водой, неясную ситуацию с работой, нараставший кризис в семье и возникшую вдруг ребячью привязанность, которая в его судьбе (он был уверен) ничего не меняет. Скорее – осложняет. Особенно – порывистая открытость Лены Гнатюк.

Её приход с Валей Золотовой в его хатку, их чаепитие («У вас такие чашки красивые, – зацепившись взглядом за полку с посудой, сказала Лена. – Давайте, я их помою. У вас сода есть?..») ему ещё наверняка аукнется. Только ведь если всё предвидеть и всего опасаться, то стоит ли жить?..