Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

У забора, на бетонном берегу канала, маячили две щуплые фигурки с удочками – мальчишка в бейсболке и дед в помятой соломенной шляпе. Поинтересовался у них Виктор, как успехи. Откликнулся дед:

– Какие тут успехи – один окунёк с палец величиной! Отгородили богачи себе всё – нам, павельцевским, к Клязьме ни подойти, ни подъехать. Вот и ходим с внуком без толку.

– А жаловаться на захватчиков не пробовали?

– Ну пробовали. Да ведь они всё предусмотрели. Вон тот дом с балконом, видишь? Прокурор построил – на свою маленькую зарплату. А в том конце – дворец милицейского начальника… Богачи знают, с кем делиться, а с кем – нет.

На этот раз Павел, двоюродный брат (Виктор видел его только на фотоснимке – короткая стрижка, скуластое лицо), возник в июне 2002 года.

– Ну что, братишка, теперь всё срослось? Я в Москве, у метро «Сокольники», а ты, как я понимаю, дома. Диктуй, как к тебе идти.

Тоном, не допускающим возражений, сказал по телефону – откладывать встречу больше нельзя, обещанные бумаги у него с собой. Времени, правда, в обрез, но одного часа на разговоры должно хватить.

Ради такой, почти анекдотической, встречи (она откладывалась по разным причинам, кажется, лет двадцать) Виктор одним часом готов был пожертвовать. Выключил компьютер, прошёл на кухню. Заглянул в холодильник. Сыр к чаю есть, ну и ладно. Стал подсчитывать, с какого года они с Павлом собирались увидеться. Со смерти отца? Значит – 23 года! Ну да, конечно, видимо, не очень нужно было. И почему-то по почте отцовские бумаги прислать не мог, только – передать «из рук в руки». Чудачество какое-то.

Наконец в дверь позвонили, Виктор открыл. У порога стоял невысокий худощавый человек, выправка спортивная, на голове – седой «ёжик». Нет, не старик, хотя лет ему (Виктор знал) далеко за шестьдесят. В летней полосатой рубашке, пиджак на одной руке, портфель – в другой. Щурясь в улыбке, он окинул Афанасьева острым взглядом.

– Ну да, не молодеем с годами, – сказал, шагнув в прихожую. – Но примерно таким я тебя, братишка, и представлял. По фотоснимкам. Их у дяди Володи, нашего саратовского летописца, много было.

Быстро осмотрелся. Уточнил, разуваясь, нашаривая тапочки для гостей:

– Двухкомнатная? А я думал, столичным журналистам квартиры попросторнее дают. Твои-то где? На даче? С внучкой? Ну, всё как положено – мужик всегда при деле быть должен.

Он освоился мгновенно, будто не раз здесь бывал. Извлёк из портфеля продолговатую бутылку армянского коньяка (сообщил походя – настоящий, из старых запасов). И тут же выложил на стол конверт в прозрачной целлофановой упаковке. Вскрыл, выпотрошил оттуда толстую записную книжку величиной с ладонь, в желтовато-сером картонном переплёте, стёртую по углам. Вздохнул, раскрывая, видимо, не хотелось с ней расставаться. Стал читать:

– Запись от двадцать первого июня 1947 года:

…Я уже в Кишинёве. Анна, кажется, оттаивает, но медленно. Я её понимаю, столько лет в разлуке. И – каких лет! Но с Витькой совсем нет контакта. Дичится. Ждал отца-героя с орденами во всю грудь, а пришёл какой-то зэк в потёртом пиджаке. И ведь не объяснишь ему всего!

Это были дневниковые записи отца Виктора, Семёна Афанасьева, с момента его возвращения из лагеря, где отбывали наказание бывшие военнопленные.

– А вот ещё запись, от двадцать седьмого июня:

…Ссорились с Анной. Она чем-то оскорбила, то ли словом, то ли интонацией. Потерял контроль, мазнул её по щеке ладонью. Смотрим – у Витьки такой же красный след, хотя я его не трогал. Анна в крик. А через несколько дней у него – мелкие синяки на теле. Думали – дрался с кем-то. Оказалось: ребята во дворе стреляли из рогаток воробьёв, а он их подбирал и жалел. Будто бы от этого синяки возникли, сказал врач. Болезнь называется – эмпатия. Как лечить, никто толком не знает».

Павел пристально взглянул через стол на Виктора:

– Как у тебя сейчас с этим? Прошло? Ну вот видишь!

Только сейчас Виктор понял, почему Павел, «Дуськин сын» (Дуська – старшая из сестёр Афанасьевых), хотел сам передать записи Семёна Афанасьева его сыну – «из рук в руки». И не только передать, а – прочесть. И убедиться, что сын, всю жизнь копивший обиды на отца, услышал наконец его исповедь.

Виктор услышал. Он вспомнил свой кишинёвский топчан за отодвинутым комодом, зеленоватый коврик на стене, подоконник с сушившимися там сухарями – удобное место, где он, оставаясь один, ждал с работы родителей. И – клён во дворе: под ним клубилась хищная мальчишечья толпа, метко стрелявшая из рогаток по воробьям острыми камешками. Он подбирал упавших, они трепыхались в его ладонях, затихая.