Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

Она легко поднялась, церемонно поклонившись, вышла. Было слышно, как постучалась в соседнее купе.

Голоса в коридоре угасали, народ разбредался, укладываясь на ночлег, слышнее становился металлический перестук колёс.

А во второй половине ночи поезд застрял на небольшой узловой станции. Свесившись со второй полки, Виктор взглянул в окно. Там, в тусклом свете одинокого фонаря, поблёскивали рельсы, темнел угол складского помещения. Тишина и безлюдье. Понять, где остановились, невозможно – выбились из графика.

И вдруг включилась громкоговорящая вокзальная связь. Мужской пьяный голос хрипло и гулко поплыл над станцией, то обрываясь, то возникая вновь. Нет, он никого не выкликал, не давал никаких команд. Отчётливо выговаривая матерные слова, он желал Ельцину и Хасбулатову размазать друг друга по стенке, а кому эту стенку отмыть – найдутся, чтоб потом никто не мешал народу нормально жить.

Этот голос одиноко звучал в ночной мгле, стелился над паутиной поблёскивающих рельсов, над неподвижными вагонами с проснувшимися в них ошеломлёнными людьми, большинство из которых были москвичами.

Наконец он умолк.

Казалось, сейчас, приняв ещё порцию горячительного, он запоёт что-нибудь разухабисто-тюремное. Но раздался вздох и выкрик:

– А ты, Надька, – дура, ещё придёшь, в ногах будешь валяться! Вот тогда посмотрим, кто прав!..

И тут сцепления лязгнули, вагон дёрнулся, медленно пополз. Сдвинулся фонарь, затем – склад, потом – приплюснутое вокзальное зданьице, и станция с пьяным железнодорожником, митинговавшим по громкоговорящей связи, осталась позади, затерялась в тревожном ночном пространстве.

Весь следующий день на остановках вдоль поезда сновали крикливо-суматошные тётки с вёдрами яблок, кричали с непонятным злорадством:

– Эй, москвичи, берите побольше яблочков, у вас там, в Москве, скоро есть будет нечего! Хоть яблочков погрызёте!

И ближе к вечеру транзисторные приёмники принесли весть: по парламенту стреляли из танка, стоявшего на мосту. Снаряд разворотил стену, из окон повалил дым. Затем был вывешен белый флаг. Сдавшиеся парламентарии арестованы.

Весть была встречена в нашем вагоне шумным ликованием «адидасовцев»:

– Болтуны-демагоги! Пусть теперь баланду похлебают!

– Непонятно только, как с парламентской неприкосновенностью, – засомневался кто-то.

– К такой-то матери их неприкосновенность!..

Из вагона-ресторана уже несли бутылки. В коридоре, у окон, хлопали пробки, звякали стаканы, шампанское выплёскивалось на пол…

И ещё одна ночь, почти бессонная, тянулась под перестук колёс и беспрерывное бормотание транзисторов, сообщавших о непонятной перестрелке в Москве.

Прибыли с опозданием.

Курский вокзал казался безлюдным.

Пустыми были и улицы Москвы.

По телевизору повторяли один и тот же сюжет: стреляющий танк, чёрный дым из окон парламента, идущие к автозаку бородатый взъерошенный Руцкой и синевато-бледный Хасбулатов.

О тех, кто оказался в больнице или морге, не говорили ничего.

Наступившей ночью Афанасьевы в Сокольниках слышали стрельбу, доносившуюся со стороны Яузы, от Электрозаводского моста.

К утру она прекратилась.

Этот августовский день 1997 года начинался ясным тёплым утром, обещавшим Виктору удачную рыбалку. Примотав к велосипеду удочку, Виктор покатил к воротам дачного посёлка. Притормозил, увидев издалека возле сторожки рослую фигуру Фёдора Петровича, крепкого старика восьмидесяти пяти лет, смотрителя газовых печек. Опираясь на сучковатый посох, он стоял, чуть ссутулившись – ждал, когда Виктор подъедет. Заметив удочку, привычно спросил улыбаясь:

– На уху позовёшь?

– Ну а как же! Только бы вот угадать, у какого берега окуни дожидаются.

– В Павельцево едешь? Лучше всего клюёт там, где Клязьма с каналом пересекается. Но не знаю, проедешь ли. Застроили дороги коттеджами.

– А я по берегу.

– По могильным холмикам? Ну давай.

Спросил Виктор, что за холмики. Рассказал Петрович: в 30-х (ему тогда чуть больше десяти было) судоходный канал от Химок стали тянуть; на его рытьё привезли заключённых, «врагов народа» – так их тогда называли. Тут они и жили в бараках, возле Павельцева, за колючей проволокой – серые лица, голодные глаза. Жалостливые павельцевские женщины им через колючку бросали хлеб. Те кидались, вырывая его друг у друга. Тут они и умирали, истощённые. Тут их и закапывали, забрасывая землёй из только что вырытого русла.