Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

У меня такое чувство, что все мы приближаемся к какому-то краю, а там – провал, туман, бездна. И – мысль о том, что за всю историю человечества ни одна империя не избежала своего распада. Моё предчувствие особенно обострилось после того, как наша страна ввязалась в войну в соседнем с нами Афганистане. Те, кто принимал такое решение, конечно же, совершенно не понимали этой страны и психологии кочевников, в ней живущих, и руководствовались только амбициями, которые, похоже, парализовали здравый смысл.

Но это, по моим ощущениям, лишь начало беды. Не знаю, доживу ли я до самой катастрофы, но вам-то, молодым, вашим детям и внукам, боюсь, придётся хлебнуть горя.

Извини, что делюсь с тобой мрачными предчувствиями, но почему-то повело меня сегодня на исповедь. Знаешь, я иногда думаю о тебе и твоей журналистской работе с некоторым содроганием: как тебе, человеку искреннему и порывистому, выросшему в селе, а значит, в какой-то мере – созерцателю, в такой профессии живётся? Да, у тебя сейчас хорошая семья, ты устроен, но счастлив ли? Почему-то сомневаюсь. Ведь ты всей правды ни сказать, ни написать не можешь. Да, ты овладел искусством эзоповского письма, многое говоришь подтекстом, но читатель в массе своей, скользя по поверхности, в подтекст не вникает. И ты это знаешь. А как подготовить людей к близящимся испытаниям, не говоря им правду?

Я поневоле над всем этим задумываюсь, потому что вижу примеры удивительно легкомысленного, поверхностного отношения к жизни. На днях чуть не поссорился из-за этого с Алексеем – он не хочет расставаться с охотхозяйством, и потому слушает доводы жены вполуха. Но переезжать-то надо!

Вот такие у нас дела…

Июль 89-го в Москве дразнил белизной кудряво-выпуклых кучевых облаков, обещал много щедрого солнца, выманивая горожан из душных улиц в берёзовые подмосковные рощи, распалял воображение галечными пляжами Черноморского побережья, окантованными пенистыми кружевами набегающих волн, куда мчались сейчас один за другим поезда, переполненные людьми, уставшими от самих себя, хотя себе в этом не признающимися.

Так думал Виктор, выходя каждый день из метро на Чистых прудах, чтобы, попетляв по переулкам старой Москвы, оказаться в семиэтажном особняке, на четвёртом этаже, в 403-м кабинете своей редакции, где его, как цепные псы, стерегли два городских телефона и три внутренних, без циферблата – по числу замов главного редактора.

О том, у себя ли замы, Виктор определял по наличию трёх черных «Волг», припаркованных в чугунной ограде редакции, напротив широкого крыльца. Было известно, что все трое обитают неподалеку от редакции (минут десять – пешком), в доме повышенной комфортности, к тому же – в одном подъезде, но, выходя из него почти всегда в одно время, каждый, кивнув друг другу, садился в закреплённую за ним машину, терпеливо высиживая минут двадцать, а то и тридцать, пока водитель, петляя по переулкам и выстаивая у светофоров, наконец подкатывал к редакционному крыльцу.

От этих троих, считал Виктор, сейчас зависела утраченная им три недели назад уверенность в завтрашнем дне. Из-за их странной нерешительности его готовая к публикации статья, уже подписанная к печати, вдруг зависла в полосе, отложенная с туманной формулировкой «Нас попросили чуть-чуть подождать». О том, что «попросили» из Большого дома, стоящего на Старой площади, было ясно. Туда, в отдел пропаганды ЦК КПСС, раньше возили самые взрывоопасные материалы на прочтение бдительным инструкторам, курировавшим эту самую смелую, по общему мнению, газету. Оставалось неясным – сейчас-то, когда времена изменились, кто именно попросил? Чем мотивировал? Робкие замы в отсутствие главного редактора, видимо, как предположил Виктор, выяснить детали не осмелились.

Надеяться же на появление в Москве главного редактора, классика советской литературы, создателя этой газеты, способного путём разведывательных звонков выяснить, насколько серьёзна просьба, не было смысла – он по издавна заведённому обычаю до конца лета в прибалтийском Доме творчества писал очередной роман. И очень гневался, если его отвлекали «по пустякам».

Друзья советовали Виктору, взяв отпуск, укатить в Сухуми, где у редакции был собственный дом отдыха. Но оттиск отложенной газетной полосы, висевшей на стене кабинета, как призрак грозящей неудачи, следовал за уязвлённым автором по пятам – на улице, в метро, дома, в аллее Сокольнического парка, куда он в воскресный день ходил дышать ароматом осыпающегося жасмина. На юге этот призрак сгустился бы до консистенции грозовой тучи, заслоняющей солнце. Поэтому Виктор отправил туда жену и дочь, а сам, являясь каждый день в редакцию к одиннадцати часам, изнурял себя напряжённым ожиданием. Телефоны же замов, как заколдованные, молчали. Визиты в начальственные кабинеты (под разными предлогами) тоже ни к чему не приводили – вся троица, словно сговорившись, встречала его с вежливо-озабоченными лицами, на которых читалось: «Извини, новостей нет».