Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр

– Как взрослый, как писатель, – кивнула госпожа Моосгабр, продолжая накладывать на тесто творог, а потом изюм и миндаль. – И занимается оккультными науками, если это правильное слово…

– Наверное, он ужасно умный, – кивнула привратница на диване в сторону госпожи Кнорринг, – я это сразу поняла, когда госпожа Моосгабр мне сказала, что он гений.

В этот момент часы у печи пробили полпятого, и господин Смирш неожиданно тряхнул головой.

– Послушайте, – сказал он каким-то странным голосом и огляделся в кухне, – все равно это странно…

Госпожа Кнорринг вскинула голову и посмотрела на него, посмотрели на него и привратница и Штайнхёгеры, только госпожа Фабер по-прежнему сидела прямая и холодная и с неподвижным лицом смотрела перед собой, а госпожа Моосгабр продолжала накладывать на тесто творог, изюм и миндаль.

– Что странно? – спросила госпожа Кнорринг. – Что в городе волнения?

– Странно, – пожал плечами господин Смирш и отпил чаю, – странно. Все как-то странно. У этого Оберона Фелсаха, стало быть, длинные черные волосы, черные глаза и такие длинные ногти, что аж загибаются, он любит носить черный плащ и занимается оккультными науками.

Голос господина Смирша по-прежнему звучал очень странно, и все смотрели на него, и господин Ландл тоже, только госпожа Моосгабр у буфета накладывала на тесто творог, изюм и миндаль, а госпожа Фабер сидела прямая и холодная и смотрела перед собой.

– Хорошо, – продолжал господин Смирш и положил палец на край стола, – а сейчас поговорим об Айхенкранце с кладбища и о Линпеке с подземной станции «Кладбище». Айхенкранц, если вспомним, что рассказывала о нем госпожа Моосгабр, стрелял на кладбище в ворон, разговаривал с белкой, подражал полету птицы и в одном месте в парке вдруг как сквозь землю провалился. Линпек же, если вспомним, разговаривает сам с собой, точно с кем-то другим, видит сны, будто он летает, и, кроме того, обожает огонь. А у этого Фелсаха, – господин Смирш постучал пальцем по столу, – длинные черные волосы, черные глаза, длинные ногти, он носит черный плащ, он гениальный, как вы говорите, и занимается оккультными науками. Все это как-то странно, – сказал он все таким же странным голосом и вдруг, оглядев кухню, встал и сказал: – Один разговаривает со зверями, летает и умудряется проваливаться сквозь землю. Второй разговаривает сам с собой, будто с кем-то другим, летает во сне и больше всего на свете любит огонь. А у третьего длинные волосы, черные глаза, загнутые ногти, черный плащ, и он занимается оккультными науками. Всем им по двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет. Да, – сказал господин Смирш, продолжая все время стоять и смотреть в сторону плиты, – мне все это казалось странным еще раньше. Мне это казалось странным давно. Странным очень и очень давно. Еще когда госпожа Моосгабр приходила в Охрану по поводу Айхенкранца, еще когда госпожа Моосгабр приходила туда по поводу Линпека, но я молчал. Но теперь мне все это кажется чрезвычайным. Мне кажется, – сказал господин Смирш и огляделся в кухне, – что эти три случая вообще не имеют никакого отношения к Охране матери и ребенка, это нечто совсем другое. Это уже из сферы Государственного трибунала. – И господин Смирш, опустив глаза долу, сказал: – Они, очевидно, должны быть в списке тех, кто связан с дьяволом.

В кухне воцарилась тишина. Глубокая, глубочайшая тишина, какой здесь, пожалуй, никогда еще не было. Какой здесь, пожалуй, не было ни тогда, когда приходил Везр, ни тогда, когда приходила полиция. Привратница, побледнев, сидела на диване, будто громом пораженная. Штайнхёгеры остолбенело таращили глаза на господина Смирша, господин Ландл смотрел на него взволнованно, растерянно и изумленно. Госпожа Моосгабр у буфета перестала делать пирожки и стояла как столб. И даже госпожа Фабер на стуле, до этой минуты прямая и холодная, оторвала вдруг взгляд от двери комнаты, посмотрела на господина Смирша, и на ее лице вдруг дрогнул мускул.

Госпожа Кнорринг вскинула голову, посмотрела на господина Смирша, и ее тонкое, надменное лицо вдруг сделалось каменным.

– Господин Смирш, – проговорила она не своим голосом, и ноты в руке задрожали от охватившего ее возбуждения, – прежде всего сядьте. – И когда господин Смирш снова сел, госпожа Кнорринг сказала: – То, что вы говорите, так неожиданно, так непонятно, что в первую минуту я не могла даже определить, всерьез ли вы это думаете. В жизни иногда случается нечто, перед чем человек просто цепенеет и не сознает, во сне это или наяву, среди людей он или в каком-то немыслимом астрале. С этого обычно начинается агония, и человек приходит в себя уже в больнице. Но вы высказались вслух, это отнюдь не сон и не видение, и поэтому я должна откликнуться. И не только. Я должна откликнуться тотчас, поскольку все слышала своими ушами, и не хочу, чтобы когда-нибудь обо мне говорили, что я нечто такое слышала и молчала. Так вот, господин Смирш, – госпожа Кнорринг смотрела на господина Смирша, и на лице ее не дрогнул ни один мускул, – то, что вы сказали, глубочайшее заблуждение. Но это и самое серьезное обвинение, которое может быть высказано. За всю мою практику в Охране, за все эти двадцать лет, что я там, кроме одного случая, мы еще никогда не сталкивались с чем-то подобным, и никто из наших сотрудников ни в чем подобном никого не обвинял. Понимаете ли вы, господин Смирш, что вы вообще говорите?