Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр

– Отшвыривает блюдо и ничего в рот не берет, – кивнула госпожа Моосгабр и подошла к плите посмотреть на творог, – не берет в рот даже фукусов и других водорослей, которые вечером подает ему экономка, и еще брыкается.

– А случается, – засмеялась привратница и опять поглядела на цветную коробочку, которую сейчас было неплохо видно, – а случается, он хватает в столовой это блюдо и бац им об стол. А экономка ходит потом сама не своя.

– Ходит сама не своя, – кивнула госпожа Моосгабр задумчиво, – потому что до этого бранила его, чтобы не шлялся. Поэтому ей даже лучше его не бранить. Озорничает он, видать, много, всех мучит, терзает, ему грозит спецшкола и исправительный дом. Господин вдовец, – сказала она, продолжая делать у буфета пирожки, – опасается этого. Сын ведь может стать чернорабочим, поденщиком. Но впрочем, я не знаю его, я его еще не видала.

– Справитесь с ним, – кивнула госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – добьетесь его уважения. Главное, разговаривайте с ним о науках. Бон, – она снова посмотрела в ноты, – эта партия сопрано действительно самая трудная. Разучить ее, – госпожа Кнорринг окинула всех взглядом, – крайне трудно.

– А вы что предпочитаете разучивать? – отозвался господин Штайнхёгер, он по-прежнему был беспокоен и удручен, как и его жена. – Какую-нибудь песнь?

– «Реквием», – сказала госпожа Кнорринг, – самый грандиозный «Реквием», который когда-либо звучал здесь. Две тысячи певцов будут петь, и три тысячи музыкантов играть, причем число их постоянно растет. Эти господа, – она указала на господ Смирша и Ландла, – играют на валторнах.

– На валторне или на лесном роге, – кивнул господин Смирш и отпил немного чаю, – играть очень трудно. Единственное наше преимущество, что мы, оркестранты, не должны учить это наизусть. Голоса должны, а мы нет. Мадам, которая поет партию сопрано, должна все знать наизусть, на премьере запрещается заглядывать в ноты, наизусть учат и тенора, и басы. Басы, мадам, – господин Смирш повернулся к госпоже Кнорринг, – в лучшем положении. Их партия – из самых легких.

– Пожалуй, – кивнула госпожа Кнорринг и отпила чаю, – апропо, то, что происходит, действительно странно. Как я уже сказала, в городе напряжение, люди взволнованны. Везде и всюду – на площадях, у «Расцвета», на здешнем перекрестке. Перед оперой, перед театром «Тетрабиблос», перед протестантской часовней на улице Джузеппе Верди. Перед Академией музыки и перед кафедральным собором святого Квидо Фонтголландского. И у меня разные предчувствия. У меня разные странные предчувствия, – госпожа Кнорринг вскинула голову и поглядела на госпожу Фабер, которая сидела прямая и холодная, смотрела перед собой, и на ее лице не дрожал ни один мускул, – у меня были предчувствия еще раньше, даже когда госпожа Моосгабр была у нас по поводу Айхенкранц и Линпек. Уже тогда у меня были разные предчувствия, – госпожа Кнорринг поглядела в сторону буфета, где госпожа Моосгабр делала пирожки, – но сегодня, в канун именин княгини правительницы, эти мои предчувствия еще больше усилились. То, что мы видели, господин Смирш, перед «Расцветом», как я уже сказала, непривычно, как непривычно и то, что творится на площадях и улицах, перед Оперой или Академией музыки или перед собором святого Квидо Фонтголландского. Господин Ротт прав: надо смотреть фактам в лицо и без конца не утаивать что-то. Господин Ротт не пришел сегодня на работу, извинился и сказал, что идет покупать ружье. И господин Кефр, как мне кажется, уже обучен господином Роттом. Он в нашем деле собаку съел, знает, что делать.

– Мадам, я лишь говорю, – сказал господин Смирш, глядя, как госпожа Моосгабр у буфета делает пирожки, – я лишь говорю, что не выношу некоторых разговоров. Господин Ротт заходит в них очень далеко, а я не выношу этого ни дома, ни тем более в учреждении. Я уже сказал однажды, что это вызывает только раздражение.

– Но я тоже сказала, – затрясла головой госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров и привратницу, – у кого именно это вызывает раздражение. Люди собрались в городе по собственному желанию, они знают, что положение ухудшается, и у меня разные странные предчувствия. Конечно, господин Фелсах прав, он хочет, чтобы его сын завтра не выходил из дому, – сказала госпожа Кнорринг госпоже Моосгабр у буфета, – на Луне он хочет быть уверен, что здесь, на Земле, мальчик в полном порядке. Он хочет быть уверен, что мальчик будет дома и ни во что не ввяжется. Он еще мал, чтобы ходить по улицам, для него куда лучше сидеть дома, окуривать комнаты и выставлять в окна разные вещи, госпожа Моосгабр за ним приглядит. У вас, господин Смирш, – сказала госпожа Кнорринг сухо, – у вас в семье, наверное, тоже выставляют на именины княгини в окна цветы, свечи, бокалы с вином и пироги, как и во всех прочих домах, не так ли? Или вы все это делаете на именины Раппельшлунда?