Олег Павлов - Асистолия

“Ой!” — улыбнулась, мелькнула радость. Он узнал этого смешного актера… Смешной, потому что смешил. Актеры, актеры… Все же он больше был знаком с писателями, а она — с актерами.

Теперь как будто в кругу знакомых… И все увиделось ему садом, канувшим в эту осень. Вдохнул полной грудью кислую сырость земли. Люди — как опавшие листочки. Осень. Умирают листочки — все для них кончилось. Наконец он увидел — и вспомнил… Генералов гряда — за ними академический участок.

Место, которое считал родным. В ее глазах был только немой вопрос… Зачем привел, почему не сказал? Как объяснить… Там, где отец, чувствовал себя сиротой, но это здесь, здесь — потомком, наследником. Покой всемогущего советского ученого потревожила только его жена, когда подхоронили урну с ее прахом. Мавзолей академика, оплаченный государством — и бедная табличка, воздвигнутая в память о ней… Через тридцать лет. Дядя Сева, дядя Сева… Эта выставленная напоказ слабость человеческая и тогда уже ничего не стыдилась… Своего унижения — уж точно. Ну, и портила общий вид, как заплата. Но если коробило — лишь это, внешний вид.

Поэтому вздрогнул… Увидел на могиле цветы, то есть дрянь эту кладбищенскую. Подложил кто-то заботливо, позаботился, думая, что украсил, порядок навел. Цветочки пластмассовые, страшные, будто игрушечные, сами как трупики, их продают у кладбищ. Да, такие, и быть это мог только чужой. Собрал где-то здесь же — залежавшиеся, пропащие. Ничего-то не взяв, даже как бы отдав, преподнес… И присвоил так просто все самое… Самое… И он, ничего не говоря, сгреб пластмасски, порываясь выбросить, но кругом теперь с удивлением обнаружил могилы, могилы, могилы… Как будто это он был чужой. В этой обыденности неловко застыл, не зная, куда же бросить. Рука не поднималась взять да откинуть подальше, в сторону, у всех на виду, в камнях застывших. Букетик точно вонью какой-то шибал, душил некрасивостью. Но такие же покоились и там, и тут, куда бы ни упал взгляд. Рядом памятник, другому академику, почти похожий. Отошел от своей — положил молча к той, соседской, будто возвратил. И тогда успокоился. Их приютила скамеечка, сидеть на которой можно было, лишь тесно прижавшись. На все смотрело изваяние деда, умершего еще до его рождения. Он закурил. Но ловил жадно ее запах, и по телу волнами прокатывалась дрожь, как будто взмывал и падал на качелях.

Она боялась замолчать… Старалась, обо всем спрашивала. Но ответы давались ему тяжело. Мать успела — доложила, что вырос без отца. Но какое это имело значение… Теперь, теперь… От страха колотилось сердце, мешая даже дышать. Но, казалось, все, и он сам, подчинилось только одному желанию. Обнимет, свяжет поцелуем, свободную руку уложит на грудь, стиснет… Обнял, будто крал из-за плеча… Замолчала. Это было холодное, почти безразличное ожидание того, что должно произойти. Стало тошно. Да, именно так, сам же все это прикончил. Заерзал. Вскочил.

Кружило голову. Шатался, когда тронулись куда-то вспять. Но вдоль бурой, кирпичной погребальной стены шли, оказалось, по кругу. Она разглядывала лица на медальончиках и не могла оторваться. Там замурованы сотни жизней. С той, другой стороны, за стеной — гул проезжающих машин, город оглох, ничего никому не прощающий. И вдруг она заплакала — не выдержала, увидев на какой-то мраморной полочке… конфетку. Она плакала, жалея. Всех на свете, наверное.

Было освещено только пространство у ворот, даже похожее в своей светлой пустоте на остановку. Собаки залаяли, выскочив навстречу, стараясь куда-то не пропустить. Сторож высунулся наполовину из теплой будки, наверное, ровно столько тревожась по этому поводу. Кажется, узнал: “Закрываемся, закрываемся… Что ходить, ничего не видно…”. Ворота были еще открыты. Точнее, оставлены открытыми лишь для выхода. Поразил их вид: пустующий проем, сам темный, но углубленный стоящим за ним светом, в котором роилась пылью жизнь, ее шум, ее огни. Это заставило пережить почти физическое ощущение смерти — конца, и потом, стоило войти — и выйти, найдя себя на тротуаре, среди шума и огней, в огромности города — легкость, с которой все произошло. Легкость свою, невесомость — и как будто легкость небытия. Невероятную легкость возвращения… Оглянулся и увидел: углубленный теперь уже темнотой свет, задремавших, будто в лужах, собак, стороживших чужой покой, как свой, и те же безмолвно открытые ворота. Чудилось, это были ворота тишины — в которую никто так и не проник, но которую все покинули.