Олег Павлов - Асистолия

Вот оно в ее руке: тяжелое, полное жизнью… И не знает, что же с ним делать: не знает, кому и за что…

И что-то еще, что-то еще — только для нее, для нее…

Тогда увидела — белый, почти гибельный мазок.

“Это самолет. Маленький, потому что такое огромное небо”.

“Небо… И что?”.

“В нем люди”.

“Люди?”.

“Люди, много людей, в этом самолете люди”.

И запикает вдруг ее мобильный телефон, и поступит, точно бы скитавшееся где-то долго, сообщение…

САХАЛИНСКИЙ ПРИВЕТ!

КАК ЖИВЁТЕ, ДОРОГИЕ МОИ МОСКВИЧИ?

“Здравствуй, Миша. Ну вот, я и пишу, придумав этот способ: написать о тебе письмо и отправить его тебе же, по электронной почте, конечно, так что из Москвы до Вены дойдет оно через несколько секунд. Эта скорость не жизни, а времени, объясняет для меня очень многое. Все опустошается, ее впитав, это само безумие. Образ его в твоих картинах — бессмысленные одинаковые столбы небоскребов, когда они, как будто не имея под собой опоры, тычутся и проваливаются в такое же пустое небо… Тихие укромные уголки деревень, замершие лодочки на воде, уплывающие в небеса церквушки — из другого мира, где время остановилось. Но эти два мира и времени, они не соединяются в целое. И возникают пугающие провалы, истерзанное месиво… Твоя живопись очень трагична, потому что в ней нет никакой игры, то есть она, как это ни странно, вовсе не обращается к зрителю, ведь для искусства игра то с массами, то со снобами стала давно чуть ли не единственным способом привлечь к себе интерес. Твое пространство предельно одиноко — и честно. Оно для кого-то одного. Безлюдье — и отсутствие вещей. Твоя живопись, в сущности, почти беспредметна, но что-то очень важное, весомое не позволяет ей опрокинуться в абстракцию, в беспредметность как таковую. Это живое. Это дыхание. Это чувство. В общем, я нахожу вдруг в этом пространстве свое м е с т о, потому что это мне, моей душе, темно или светло, холодно или тепло, свободно или тесно. Может быть, потому, что твой мир — это Дом. Это или одинокий дом, или целое их одиночество, в скоплении себе подобных. Вот дом радости… Вот скорби… Вот любви… Вот, в котором сходишь, наверное, с ума, теряешь память и рассудок… Но кажется, что все они опустели, пустуют… Таким ты видишь одиночество мира: пустующий дом для человеческой души. Это я чувствую — и я тоже — и благодарен тебе, пережив, потому что иначе одиночество уже бы раздавило. И теперь я объяснюсь со всей ясностью. То, что видишь и чувствуешь, приближает к великому страданию человека — оно все великое. Это жестокий и неизбежный час. Но когда-то что-то все же заставит нас страдать. Так откроется мир. Другой он — или наш? Твой — или мой? Но мы уже никогда не избавимся от того, что увидели, пережили… И ничего не в силах изменить, все мы должны это почувствовать, но что же, если не утаенную в каждом из нас любовь? Эту боль в сердце я бы назвал тоской… Тоской по любви. В последнее время повторяю сам себе слова из Писания, но они примиряют с жизнью и успокаивают: если бы вы были от мира сего, то мир бы вас любил.

Прости. Прости за такой, наверное, бессмысленный конец”.