Олег Павлов - Русские письма

Олег Павлов

Русские письма

В основу работы положены письма, адресованные А. И. Солженицыну и публикуемые с его согласия. Каждое письмо содержало просьбу придать написанное гласности.

Манифесты совести

Как узнать не то что обо всем, а хоть услышать ближнего. Вот вдруг стало известно: тихо, незаметно исчезла в России птица-сойка. О ней забыли так давно, что некому теперь горевать. Всполошился совестливо, написал, слезу пролил один старый уж человек - и сам же сокрушался: а что с того для большинства, что исчезла какая-то позабытая давно птица, какая-то там "сойка"... А какая польза от одного человека? Кому нужна-то его жизнь? Пожил - ну и умри в свой час. И на что нам правда, если все равно умрем? Зачем истины нужны, если живей не будешь? Но миллионы раз русские люди, вовсе-то невеликие, с мыслью о самом насущном, а не о бессмертии, обращались к себе, друг к другу, нуждаясь в изъяснении себя.

Обычно прячут написанное, запечатывают в письма или в дневники. Человеку свойственно при жизни хранить тайну о себе и о своих делах, чего-то стыдясь или опасаясь, но русский человек не сделал из своих писем, а порой и дневников, тайны. Правдоискатель, он не терпит ничего тайного. Что есть правда как не вскрытая и выпотрошенная тайна? Видим не замысел, а умысел, наущение дьявольское - не добро, но зло. И воскрешаем себя, еще-то живущих, но погибших во зле, не молитвой, а бунтом. Есть бунт кровавый и открывающий нараспашку все, скопленное в душах. И есть бунт жертвенный, открывающий точно так же скопленное в душе. Жертвенный бунт - обличение. Принесение себя в жертву во имя открытия правды. Во имя слова правды. Открытие слов, волевое превращение личного да тайного в общую боль - и есть русское письмо. Философский, социальный - все едино... Бунт.

Россия на многие века - страна "воровских грамот", "подметных писем", "прокламаций", "листовок", "самиздата". Европу за всю ее историю сотрясло всего одно письмо, вывешенное Лютером на дверях церкви, которую сам же он запер, чтоб пробудить от равнодушия прихожан. Русские ж пишут открыто, протестуют веков пять к ряду, и Россия - огнедышащий вулкан человеческого протеста. Вулкан то тлеет, то извергается - и с той же неотвратимостью наш бунт метафизический, из тлевшего, извергает расплавленные взрывы крови да огня. Что было твердью - дрожит под ногами, ломается от цивилизационных, подобных тектоническим, сдвигов. Счастливый билет в Царство Божие возвращают тоже не один век. Возвращает его Курбский, открыто письмами обратившийся не иначе-то против помазанника Божьего на земле - и о том, о божественном праве и о "слезинке", Иван Грозный с Курбским уже вели свой спор. Карамазовский и вопрос, и разговор - суть русский, вневременной.

Поучения да слова о благодати, что полны были христианского смирения и тайны, в русской истории так скоро кончаются, как скоро обрушился закон. Закон - это "Cуд от Бога, а не от тебя". Братоубийство ж, всевластие русский человек однажды и уже навсегда осознал концом истории, Судом не от Бога. История кончилась, а, значит, должна быть начата другая. Нужны новые, другие основания жизни на земле. Другие законы. Другое все. Апокалиптические ожидания русского человека из средневековья вплоть до века нынешнего и человека нынешнего, суть одно - не ожидание конца света, а конец, обрыв истории.

"Некуда жить" - вот русский апокалипсис. И не грядущий, а давно в сознании человека наступивший. До нас многое не дошло, этого человеческого. Но именно дошедшее, чудом сохраненное указывает на то, что ж смерзлось в душе русского человека от ожидания. Дошедшие до нас русские письма все возникают, как человеческие голоса, из пустот не мирных времен, а самых трагических, как глас вопиющего в пустыне. Это всегда письма от жертвы к палачу. Обличение и покаяние ходят рядышком по русской крови, в письмах русских. Покаяние - то же обличение, но отнюдь не самого себя. Приносящий себя в жертву возвышается покаянием, ведь никогда покаянием не возвысится настоящий или будущий палач: "... не хотел ведь я крови твоей видеть; но не дай мне Бог крови ни от руки твоей видеть, ни от повеления твоего..." Пафос открытости русского письма задан обращениями. Протопоп Аввакум, сидя в яме земляной, волен был обратиться и к Богу, и к Царю. В письмах же к царю Алексею Михайловичу частенько поминает он о том, сидя в яме, что молится за него, но само его письмо не есть молитва. Обратить всю ту же волю свою только в молитву, слышную только Богу, но не людям, и оказывается для русского человека невозможно. Даже о молитве, как о тайне, он откроет в письме, ведь и ощущает неведомую новую силу слов, какую обретают они, когда тайное становиться явным. Какую ж? Cамую великую! Писавший и обращавшийся к "чтущим и слыщущим", воплощал то о б щ е е, ради чего и жертвовал собой. Воплощался душой в своем народе.