Майгулль Аксельссон - Апрельская ведьма

— Мы все время звоним Хубертссону домой, — сказала она, понизив голос. — Пока никто не отвечает, но скоро он должен подойти. И тогда он придет к тебе, ты же знаешь.

Я кивнула. Он придет. Разумеется, Хубертссон придет.

Сейчас я хочу отдохнуть в своем собственном теле, у меня не хватит сил заловить какую-нибудь чайку или ворону и летать над Вадстеной, высматривая Хубертссона. К тому же сегодня наверняка дефицит и чаек, и ворон, потому что во всех домах и квартирах по всей Вадстене все мужчины и женщины, рожденные в сорочке, уже стоят возле окон, молча призывая к себе своих бывших носителей. Теперь их птицы сидят на голых ветках и чистят оперенье, ожидая ночи, чтобы отнести своих повелителей на Рыночную площадь. Из опыта они уже знают, что это нетрудно. На подлете к площади бенанданты меняют обличья, они покидают своих птиц, становясь собственными тенями. Только одна-единственная птица на всю ночь остается носителем, одна-единственная птица кружит всю ночь над процессией мертвых. Моя. Но не сегодня. Бенанданты и те, кто умер в этом году, пройдут парадом по улочкам и переулкам без меня, они уйдут строевым шагом из города и дальше, вдоль по равнине, впервые за много лет не сопровождаемые черной птицей, что летит над их головами и кричит о давнем голоде. Птицы не будет. Но они так заслушаются своего маленького барабанщика, что даже не заметят, что меня нет. Ведь уже давным-давно у них не было своего барабанщика.

Я всегда удивлялась, что Хубертссон — не бенандант, ведь он родился в сорочке. Но я ни разу не замечала его тени между прочих теней. Очертания его всегда оставались четкими, сколько бы раз я его ни видела и своими и чужими глазами! Между прочим, из него получился бы отличный капитан бенандантов. Я отчетливо представляю себе, как он стоит на Рыночной площади и строит шеренги, как он отдает команды своим бравым подчиненным из бенандантов и как обнимает за плечи недавно умерших, утешая их, словно своих пациентов.

Ведь они всегда страшно растерянны, эти изувеченные жертвы аварий и бледные самоубийцы, бывшие инфарктники и раковые больные. Они недоуменно озираются, но не понимают того, что видят. Теперь это так непривычно — не прожить свою жизнь до конца, потому что люди нынче уже не знают, что каждому отмерено свое время и что ни одному умершему не дозволено покинуть мир прежде, чем истекут все отпущенные ему годы.

Эллен вела себя довольно спокойно, она не испугалась. Только удивленно смотрела по сторонам, торопливо улыбаясь и гладя себя пальцами по тому, что некогда было ее другой рукой. И погасила улыбку, лишь когда птица закричала пронзительным криком над ее головой, черная птица, вопиющая о давнем голоде.

Она так и не узнала, кто я. А теперь она уже совсем покинула этот мир.

Не сомневаюсь, Мария слышит маленького барабанщика, она напевает себе под нос его песенку: «Жить. Жить. Живы. Жить. Жить. Живы...» Она не сказала мне ни слова, с тех пор как вернулась сюда из гостиной, но теперь она повернулась ко мне и улыбается застенчивой улыбкой и поднимает последнего своего ангела, чтобы я могла видеть, какой он красивый. Я опускаю и поднимаю ладонь в знак согласия. Ангел и правда красив. Она заставила сиять серый картон ландстинга.

Кристина до сих пор в поликлинике, я знаю это, хотя нахожусь в собственном теле, — после того, как покинула наших с ней сестер перед «Постиндустриальным Парадизом». Я даже не утруждала себя закрыванием глаз, чтобы ее увидеть, — просто ее окно еще горит. Впрочем, горят вообще все окна поликлиники, даже Хубертссона, а его-то там нет. Так докладывает Хелена, снова и снова, — и Черстин Первой, и Черстин Второй. Видимо, в очередной раз глянув в его кабинет, Хелена зажгла там свет и разбирается с бумагами. Потому что она-то точно там. Я видела ее только что, прежде чем она заперла дверь. Поликлиника уже закрыта, но Хелена не спешит. Ее никто не ждет.

Слышен звук мотора. И раньше, чем увидеть, я уже знаю, что это приближаются Маргарета с Биргиттой. Медленнее, чем я рассчитывала. Может, не сразу нашли дорогу, хотя Биргитта в силу известных причин должна бы запомнить дорогу в Кристинин кабинет и к ее письменному столу, а Маргарета никак не могла забыть дорогу к дому, где умерла Тетя Эллен.

Корявый сугроб у стоянки оживает и поблескивает в свете фар. Маргарета паркуется кое-как, словно страшно торопится, и распахивает дверцу, еще не отстегнув ремня. Биргитта по-прежнему сидит, откинувшись назад на переднем сиденье, но на этот раз она не собирается оставаться в машине, пока Маргарета ищет Кристину. Сама она уже отстегнулась, вот она открывает дверцу и тяжело привстает с сиденья. Какое-то мгновение кажется, что этого непомерного усилия ей не выдержать. Она наклоняется, положив руки на крышу машины, и роняет голову.