Анчи Мин - Императрица Орхидея

Как правило, Сянь Фэн поощрял дискуссии между старшими сановниками, принцами и наиболее влиятельными представителями родовой знати. Каждый из них предлагал свое видение проблемы и при этом пытался перещеголять другого в уме и красноречии. Иногда в зале закипали нешуточные страсти, и тогда слова приобретали остроту и выходили за рамки благопристойности. Был даже случай, когда один министр умер от сердечного приступа во время такого горячего спора. Но по идее вызванные чиновники должны были молчать, пока император не обратится к ним с вопросом. Потом они должны были отвечать, разумеется, сдержанно и почтительно. После достижения согласия император Сянь Фэн выражал готовность запечатлеть принятое решение в форме постановления. Придворному эрудиту отдавалось приказание составить этот документ на китайском и маньчжурском языках. Потом вызывался следующий по рангу чиновник и так далее. Процедура длилась без перерыва до полудня.

Что касается меня, то мне интереснее было слушать о том, что происходит в провинциях, нежели внимать долгим речам министров, которые за всю свою жизнь ни разу шагу не сделали за пределы Пекина. Их дискуссии казались мне утомительными, а принимаемые решения — лишенными здравого смысла. Меня поражала разница между принцами крови и представителями высшей маньчжурской знати, с одной стороны, и теми генералами и губернаторами, которые в большинстве своем были китайцами и насквозь пропахли порохом — с другой. Китайцы производили сильное впечатление хотя бы потому, что вносили в обсуждаемую проблему ноту реалистичности. Чиновники-маньчжуры любили спорить по поводу идеологии. Они, словно школьники, выкрикивали патриотические лозунги. А ханьские чиновники в это время предпочитали помалкивать и не вмешивались, когда при маньчжурском дворе вспыхивал конфликт. Любое мнение, идущее вразрез с мнением двора, они в себе бесстрастно давили, и свои выступления, как правило, ограничивали сообщением голых фактов.

Побывав на нескольких таких заседаниях, я заметила, что китайцы далее не пытаются спорить с императором. Если их предложения отводились, они воспринимали это как должное. Очень часто они выполняли приказания Его Величества, даже если знали, что ни к чему хорошему это не приведет. А потом, потеряв тысячи жизней, они докладывали при дворе о потерях, надеясь, что уж теперь-то император прислушается к их словам. Если это происходило, то от счастья они едва ли не плакали. Меня очень трогала их преданность, и я хотела, чтобы Сянь Фэн больше прислушивался к китайцам, нежели к маньчжурам.

Тем не менее постепенно я начала понимать, почему император ведет себя таким образом. Множество раз он мне повторял, что только от маньчжуров ждет полной преданности Цинской династии. И если возникали разногласия, то всегда становился на сторону маньчжурских чиновников. Он всячески поддерживал чистоту правящей касты и постоянно внушал своему двору, что только министр маньчжурского происхождения будет пользоваться его полным доверием. Веками китайские чиновники пытались изменить столь унизительное для них положение, и их сила и терпение заслуживали самого высокого уважения.

Вникая в государственные дела вместе с императором Сянь Фэном, я познакомилась с двумя людьми, которые имели при дворе большой вес. Если сравнивать их с основной массой придворных, то они придерживались диаметрально противоположных взглядов. Одного звали Су Шунь, он стоял во главе Великого совета, другого — принц Гун, он был единокровным братом императора.

Су Шунь был очень амбициозным и надменным маньчжуром лет сорока с небольшим. Высокого роста, сильного телосложения, лицом он напоминал сову благодаря большим, выпуклым глазам и слегка крючковатому носу. Брови у него были кустистыми и неровными, одна выше другой. Он был известен своим умом и взрывным темпераментом и представлял при дворе консервативную партию. Мой муж называл его «купцом, торгующим фантастическими идеями». Меня поражал талант Су Шуня произносить цветистые речи, в которых он приводил примеры из истории, философии и даже из классических опер. Часто я ловила себя на мысли: «Есть ли что-нибудь на свете, чего не знает этот человек?»

Су Шунь питал особую склонность к деталям и был превосходным рассказчиком, причем эффект от его рассказов многократно усиливался благодаря свойственной ему способности к драматизации. Часто, сидя за своей занавеской, я полностью подпадала под влияние его речей, хотя, по существу, его точку зрения не разделяла ни по одному пункту.