Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник)

– Кто еще хочет в Оксай (Аксай)? – спросил полковник остальных баптистов, и все они приняли присягу, храбро служили, некоторые дошли до Берлина и возвратились домой, увенчанные орденами, медалями, с трофейными аккордеонами и дюжинами часов, надетых всплошную до локтя, стали честно трудиться в народном хозяйстве.

И полковник Кувайкоза к этому 1964 году в значительной мере растерял свой боевой пыл: при мне он звонил с военной кафедры домой, сидя под знаменем, и спрашивал жену:

– Маша, Маша, але. Мне покупать гэдээровское мыло? А? У нас все офицеры взяли по десять – пятнадцать кусков. Брать? Я тогда тоже возьму десять – пятнадцать...

Однако бодрился. Заставлял нас при маршировке оттягивать носочек, вместо буквы «в» говорил букву «у», вместо «ы» – «и», вместо «у» – «в». Пример: Попов, иди в лес, Лысов, ложись в канаву. (Попоу, иди у лес, Лисоу, ложись у канаув.) Не осуждаю и вам не советую. Каждый как хочет, так и говорит, потому что имеет право, потому что свобода и со многим ненужным покончено. Я с симпатией вспоминаю полковника. Он разрешил мне носить бороду, а другим никому не разрешал, утверждая, что я при бороде похож на Фиделя Кастро, и поэтому мне можно, остальные же «запускают для хулиганства и чтобы не мыть». На госэкзамене он дал мне списать, хоть и был отменно грозен. Сэнкью вери мач, комрад Кувайкоза!..

И вот я, беспечное дитя 1964 года, сел выпивать в квартирке моего приятеля Гриши С., в его комнатке, в его деревянном доме, в переулке, которого больше нет. Ибо снесли и построили двухэтажные гаражи в этом самом переулке, бок о бок с высотным зданием, что на площади Восстания, неподалеку от той хорошо оплачиваемой службы, откуда меня три года назад начисто выперли, отлучили и предали анафеме. Гриша, замечательнейший двадцатисемилетний либерал, тип, открытый писателем В.П.Аксеновым, романтик, вечный студент, любитель искусств, постоянно собирал у себя пьянки, где присутствовали различные неизвестные, но вполне официальные художники, скульпторы, картежники, мужики и веселые девицы. Дом был деревянный, двухэтажный, подпертый бревном, чтоб не упал раньше времени. Отапливался краденными в знаменитом «высотском» гастрономе ящиками, но в лютые морозы под рваными одеялами было довольно холодно. В соседях жили тетя Зина – уборщица, ее дочь – профессиональная проститутка и полоумный художник, упорно и бесстрашно писавший в своей каморке масляные портреты Сталина. Вся коммуналка жила дружно, весело... Одалживали друг у друга деньги, вместе справляли Новый год, угощали друг друга винегретом и холодцом.

Там я и напился чрез меру в тот вечер и ночь перед английским зачетом и ехал в последней электричке, нагло куря в пустом вагоне, что, как известно, строжайше запрещается правилами.

И заснул. Все видел во сне исключительно хорошее, а проснулся, тронутый за плечо милиционером, который, указав на потухшую в моих зубах папиросу, вывел меня в тамбур и сказал, что мы сейчас пойдем в милицию.

Куда? В какую милицию? На остановке я выскочил из поезда, дверь с шипеньем закрылась, я показал милиционеру кукиш и, весьма довольный собой, остался на платформе, забыв, что электричка – последняя, а первая – в четыре часа утра, на которой я и ехал потом до Расторгуева, иззябший, ошалевший, совершенно больной от пьянства и майской студеной ночи. Как говорилось в поп-песне тех лет, «опять от меня сбежала последняя электричка...».

– Ты уж на зачет-то не ходи, – сказал мне мой товарищ Б.Е.Трош в шесть часов утра, когда я, поспав пятнадцать минут, пошатываясь, стал собираться в институт.

– Пау-пау, – сказал идиот.

– Вам рассолу нужно выпить, – сказала бабушка.

В электричке меня мутило, все ухало внутри и снаружи, я не отрываясь глядел в окно, пытаясь сконцентрироваться и уловить смысл хоть чего-нибудь, но смысла ни в чем не было.

Я быстро ответил на олл квештенз так:

– Ай вери пуэ ремембер зис...

И англичанка, вытаращив на меня глаза, с ужасом спросила:

– Вот з мэттэ?

– Ай эм илл, – с трудом выдавил я.

Англичанка выпрямилась, вытянулась, в который раз обнаружив кошачью свою, спортсменскую тренированную сухость, и, с отвращением глядя на меня, перешла на русский язык.

– Ступайте вон, – сказала она. – Ступайте и не смейте никогда больше приходить на занятия в таком состоянии...

Контакт? Нет контакта.

– Я больше не буду, – сказал я и вышел, не дыша. Я отчаянно вертел головой, прикидывая, где бы я мог заснуть, забыться, проспаться, выйти из состояния, проснуться другим человеком, но все аудитории были заняты учебным процессом, и я был вынужден скользнуть в помещение военной кафедры, где и заснул под знаменем.