Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник)

С годами лицо бабы Мариши огрубело, расширилось книзу, а писать она так и не научилась, не то что я. Деда Саша-плотник умер в 1937 году, и замуж она больше не вышла, даже в мыслях ничего подобного не держала. Держала коровку, хрюшек, кур изрядное количество. Куры неслись и гадили где попало. Неэстетично. Двор. Булыжник. Трава пробивается. Деревянная бочка. В бочке цветет вода, как в озере, как в этих посланиях. Вечер. Баба Мариша стоит на коленях у божнички. За стеной наша атеистическая семья пьянствует с какими-то бывшими героями 30-х годов: футболистами, летчиками, рыбоводами. Все они нынче (дело происходит в середине 50-х) служат черт знает где, но всякими мелкими начальниками. Дядя Гена является начальником говночистов городского треста очистки города, дядя Сидор служит директором стадиона «Динамо». Милиционер ловит меня однажды, когда я курю на пустой зимней трибуне, придя «на каток», и ведет меня в участок, дядя Сидор вступается, говорит, что знает моего отца, и долго потом доказывает мне, что тот, кто курит, никогда не вырастет. Он одет в старую железнодорожную шинель. Глаза у него слезятся. А мне 8 лет, мне буфетчица продала 2 штуки рассыпных папирос «Ракета», я слушаю дядю Сидора и совершенно ему не верю, лишь боюсь, что он настучит матери... Дядя Воля – красавец и бывший моряк – занимается неизвестно чем, у него есть «Москвич», все знают, что он ворует, но посадят вскоре не его, а дядю Андрюшу-кладовщика. Связался с богатыми, вот они его и посадили, вскоре будут говорить во дворе...

Странно, что я забыл, как умерла баба Мариша Вторая и как мы ее хоронили, кто где стоял, какая была погода, что ели на поминках. Обидно, обычно я помню эти печальные сцены назубок. Жалко, а то я бы и ее смерть описал... Скорей всего, я к тому времени уже уехал из города К. и учился в Московском геологоразведочном институте им. С.Орджоникидзе. Старый дом, построенный кулаком-ударником, разломали и снесли, выделив у черта на куличках громадную четырехкомнатную квартиру со всеми удобствами на 5 этаже пятиэтажного дома без лифта. Но там бабы Мариши уже не было, я это точно помню.

Там жили тетя Ира, брат Саша, его первая жена, потом вторая, я это точно помню, хоть мы и раньше отделились, раньше выехали из дедовского дома, съехали в 1960 году, когда послевоенный жилищный кризис начал понемногу спадать, и нам выделили от «папиной работы» двухкомнатную квартиру общей площадью 18 кв. м на улице Красной Армии. Вскоре отец умер, а сестра «заневестилась», и хахали ее спали в кухне на сундуке... В том же самом 1960 году, но еще на старой квартире дедовского дома, где мы жили жильцами, потому что при дележе недвижимости нам ничего не обломилось, в том же самом году и раскурочили суки-взрослые мою первую копилку, мою первую пастушку высотой около 25 сантиметров, сидящую, расправив пышные юбки, и держащуюся коричневенькими ручками за круглые коленки. Алыя губки ея были приоткрыты, белые зубки блестели, яко жемчуг, а взрослые ее раскурочили и все мои денежки оттуда вынули, чтоб их всех коты драли, потому что, видите ли, денежная реформа! Суки, правда! Дом на улице Красной Армии тоже снесли.

Эх, баба Мариша, баба Мариша! Прости, что я в твоем присутствии выругался нехорошим словом, но еще пуще прости за куцее описание тебя и окружающей тебя эпохи... Прости, но здесь ты отчасти сама виновата. Ты слишком погрузилась в быт и прошла по жизни плотской неслышной тенью. Ты копалась в огороде, жадничала, говорила «исть» вместо «есть», крестила рот, икая. Прости, баба Мариша, ничего больше вспомнить не могу, не умею, проглядел, забыл, ведь было же что-то, ведь Анфюшка не зря у тебя жила, не зря Деда на твоем сундуке умер... Нет, ничего не могу больше вспомнить, ничего не могу, разве что – картину?..

...Картина. Тот лубок остекленный, что висел над деревянной бабушкиной кроватью. Там Он стоял на горе перед вхождением в Иерусалим. А внизу был тщательно вырисован этот библейский город с его кривыми и прямыми улочками, широкими и узкими площадями, храмами, лавками, фонтанами, мостами и галерами. А может, это и не Иерусалим вовсе был и не вхождение Его в него? Хотя помню гравированный штампик: «Отпечатано в синодальной типографии...» И не галера там была нарисована, а ладья, которая уходила в море, и в ней сидели на лавках гребцы в шлемах. А выше всего и всех находился Он и Его ученики. Они стояли на горе перед тем, как спуститься в город, где Его распнут... «Да уж не Голгофа ли называлась сия гора, с которой они спустились, дабы вновь подняться, но уже для распятия?» – вдруг испуганно мелькнуло в малограмотной голове пишущего эти строки. «Нет, наверное, – подумал он. – Нет, а то поэты и художники, искусство уж непременно отразило бы такую вертикально-горизонтальную, философско-топографическую симметрию, что ж это – все дураки, один ты умный, так, что ли, получается?..» – спрашиваю я.