Алекс Тарн - Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)

Так вот и получилось, что дед выбился из сельской грязи в партийные князи…

— А стоило ли? — спрашивал себя Саша, уныло глядя в иллюминатор аэрофлотовского Ту-154 на клубящиеся внизу ватные облака. — Не лез бы он в боссы — сидел бы я сейчас спокойненько где-нибудь в деревенском хлеву, дергал бы корову за титьки без всех этих проблем. Что я теперь буду делать в этом дурацком чужом городе? Умирать от скуки?

Но в Волгограде оказалось не скучно, а жарко, намного жарче, чем в Сараево. Июльское солнце палило город на раскаленной степной сковородке. Город прятался в реку по уши и сидел там, дожидаясь лучших времен.

Повсюду чувствовалось какое-то странное, надрывное напряжение. Воздух был наэлектризован так, что, казалось, вот-вот проскочит искра. Судя по всему, она действительно проскакивала время от времени — по телевизору показывали обуглившиеся дома, степные пожары, горящую тайгу в Сибири и в лесном Нечерноземье. Горела вся огромная страна, вспыхивая тут и там, угрюмо и рассеянно похлопывая себя по тлеющим бокам. На улицах, в магазинах и очередях искрилась небывалая, дикая, бессмысленная злоба: по ничтожным поводам, а то и вовсе беспричинно, люди били друг друга в лицо, остервенело таскали за волосы, а попадался под руку нож — пыряли и ножом.

Все будто ждали чего-то; вернее, даже не «чего-то», потому что слово «чего-то» здесь не подходило из-за заложенной в нем неопределенности. Люди ждали совершенно определенного Большого Пожара, страшного, всеобщего кровопролития; ждали привычного им Хозяина в тяжелых сапожищах, со жгучей нагайкой в веснушчатой, отеческой, палаческой руке. В этом городе, когда-то носившем хозяйское имя, его возвращение казалось особенно неизбежным. Это его жаркое смрадное дыхание доносилось из обгоревшей степи, его рябое лицо ежедневно поднималось над миром под видом солнца, а по ночам, преобразовавшись в луну, угрожающе щурилось на грязные, заросшие окурками и насилием переулки.

Саша вошел в эту тяжелую наэлектризованную атмосферу на удивление легко. Русского он практически не знал, но близость к сербскому, врожденный слух к языкам и естественная для югослава привычка быстро адаптироваться в чужой языковой среде помогли ему. Через месяц он уже не только понимал практически все, но даже мог выразить многое, почти не прибегая к помощи жестов и многозначительных улыбок. Слово «иностранец» еще не утратило тогда в России своего волшебного ореола советских времен, и Саша пользовался успехом в той молодежной компании, куда привел его троюродный племянник, седьмая вода на киселе. Как водится, очень много пили, ездили за Волгу, пили, купались, снова пили, занимались беспорядочной и, конечно же, пьяной любовью, утром вставали с чудовищной головной болью и сразу снова искали бутылку — это называлось «поправиться».

Поначалу Саше казалось, что люди пьют так много потому, что празднуют какой-то не известный ему, но очень длинный праздник, однако потом он понял, что это не так. Постоянное пьянство являлось образом жизни — с ним и праздновали, и горевали, и просто скучали. Со временем Саша стал находить в этом известный вкус. Пить было как дышать. И так же, как воздух для дыхания мог быть чистым или загрязненным, так же и выпивка имела свою, совершенно определенную экологическую сторону. К примеру, шотландский виски, которым пользовался в Сараево старик главред, можно было бы сравнить с глотком горного воздуха, молдавский портвейн напоминал задымленную атмосферу рабочей окраины, а местный самогон — так и вовсе дышащую миазмами городскую свалку. Это, однако, не означало, что следовало остановиться исключительно на виски и полностью забраковать самогон — так же ведь невозможно и провести всю жизнь среди горных ледников.

По сравнению с выпивкой отношения с девушками представлялись менее важным вопросом, ибо не обладали описанной выше глобальностью. Без девушек, в отличие от дыхания, вполне можно было обойтись — в особенности если хорошенько «надышаться» портвейном. Впрочем, девушек в компании хватало — веселых, ласковых, живущих сегодняшним днем в преддверии угрожающего завтра, думать о котором не хотелось никому. Саше недолго пришлось стесняться своей непритязательной внешности, усугубленной к тому же еще и вынужденной немотой. Как это происходило с ним всегда, он просто достался той, кто первая положила на него глаз. Ее звали Вика, ей только-только исполнилось двадцать, и она была из тех, кого называют «кровь с молоком»: румяная, красивая, с длинными прямыми русыми волосами до пояса. Бедный Саша был ниже ее на полголовы.